Кот в сапогах - Патрик Рамбо

— Э, мы ищем убийцу, а нашли его семейку! — Сент-Обен захохотал.

— Паскудные рожи! — сказала мамаша Дюпертуа.

— Дюссо, вы слышали, как она нас обозвала?

— Да, друг мой, это заслуживает основательной порки.

Они надвинулись, размахивая тростями и норовя оттеснить дерзкую к ее убогому ложу. Дюссо воспользовался моментом, чтобы схватить девушку за руку. Она была в рубашке и деревянных сабо.

— Если бы ее умыть, эту девку, она, пожалуй, милашка…

— Не трогайте мою дочь! — завопила фурия.

Она билась на своем соломенном тюфяке, вырываясь из рук троих мюскаденов, которые пытались задрать ей юбку, чтобы ее высечь. Вдруг из темного угла выдвинулся мужлан неотесанного вида — сам Дюпертуа. В руке у него был нож.

— Да я сопляков вроде вас одной ногой расшвыряю! Пинками в зад!

Сент-Обен и его приятели, опешив, не смогли помешать ему выскочить на лестничную площадку. Они бросились вдогонку, оставив женщин, старшая из которых вопила, а младшая плакала. Дюпертуа сбежал по лестнице. Сторожившие внизу мюскадены, также застигнутые врасплох, шарахнулись от его грубого напора.

— Улю-лю! — закричал ученик хирурга с растрепанными волосами, тем не менее обсыпанными рисовой пудрой. — Он меня толкнул! Я чуть не упал на эту грязную мостовую!

— Погоди, — взвизгнул другой, — он не уйдет!

И швырнул свою трость, целясь по ногам бежавшего к выходу Дюпертуа. Тот упал, растянувшись в сточной канавке, его шляпа и нож отлетели в сторону. Коль скоро якобинец уже лежал на земле и сопротивляться не мог, молодые люди безнаказанно обрушили на него град ударов, несмотря на то что своим могучим сложением он напоминал шкаф. Теперь Дюпертуа, распростертый ничком, более не шевелился, его лицо тонуло в грязной жиже.

— Не сбросить ли его в колодец? — предложил Дюссо.

— Дражайший мой, вам в самом деле не терпится вконец изгваздать свою одежду? — усмехнулся Сент-Обен.

Мюскадены, что ни день, отправлялись карать якобинцев, чьи имена и адреса публиковались в «Народном глашатае»; эти свои предприятия они называли гражданскими променадами, после которых стекались со всего Парижа в свой главный штаб — «Кафе де Шартр» в Пале-Рояле, еще недавно из Королевского переименованном по-революционному во Дворец равенства, Пале-Эгалите, а ныне вернувшем себе былое монархическое имя. Там царили сутолока, кавардак, это был человеческий зверинец, нескончаемая толчея жуликов, распутников, зевак, обжор, смутьянов, игроков и публичных женщин. В центре парка, у бассейна, красовалась скульптурная группа, принадлежавшая резцу Жана Гужона: «Человек, Осмотрительность, Честность и Время, попирающие Порок», а тут же, рядом с сей поучительной аллегорией, в ярмарочных балаганчиках под сенью каштанов вы могли полюбоваться на пеликана с мыса Доброй Надежды или казуара, вывезенного из Великой Индии. На втором этаже «Кафе де Фуа» обосновалось «Бюро благотворительности и всеобщего счастья», сулившее за пару минут обучить вас иностранным языкам. Здесь для развлечения публики имелись розовощекие автоматические куклы, отбивающие такт, настоящая великанша, прибывшая из прусской глуши, два фальшивых алгонкина в набедренных повязках и механический бильярд. А в задней комнатке этого эклектичного заведения собирались болтуны, чтобы, как в некоем подобии клуба, вволю почесать языки.

На соседних улочках тоже было людно, под навесами шла торговля, владельцы мясных и молочных лавок грудами вываливали свой товар: индюков, подвешенных за лапки, бараньи ноги, свиные головы, смотрящие перед собой помутневшим взором, бруски масла, гирлянды колбас. Даже кучер Робеспьера имел здесь свое заведеньице — «Кафе Дикаря». «Кафе завоеванной свободы» угнездилось в «Пассаже Валуа». У Веллони можно было приобрести мороженое в брикетах и чашку шоколада. Гражданин Ласаброньер варил прямо на месте черепаховый суп по пятнадцати су за миску. У Корселе вам предложили бы трюфели из Шампани, а у его соседа — вафли по-фламандски.

Сент-Обена и ему подобных это изобилие уже не удивляло, они здесь чувствовали себя дома, уписывая на обед баранью грудку с зеленым горошком в зале «Кафе де Шартр» или хвастливо рисуясь под аркадами. Они готовились к завтрашним вылазкам, выбирали новые жертвы, сочиняли свирепые статейки и прокламации, болтали о театре. В их кружок затесалось несколько соответственно вырядившихся агентов Комитета общественного спасения, призванных не столько шпионить, сколько направлять их, если потребуется, однако никто не помышлял о какой бы то ни было бдительности.

— Поглядите-ка сюда! — возгласил Сент-Обен. — Мы это только что содрали со стены!

Он помахал перед мюскаденами, попивавшими лимонад под навесом галереи Божоле, каким-то листком бумаги. И продолжал:

— Начнем с заглавия, вслушайтесь: «Народ, проснись, час настал».

— Это уже пованивает якобинцем!

— Погодите, я вам текст прочту: «Ступай посмотреть на наших правителей, теснящихся вокруг трактирщиков-рестораторов Пале-Рояля, дворца, в высшей степени королевского, и ты увидишь, как их столы ломятся от превосходнейшего мяса, когда тебе едва удается разжиться овощами!»

— Ах, питаться овощами — это же великолепно.

— Однако людоедам подавай мясо!

— Нужно, чтобы на них обрушилось общественное негодование!

Мюскадены в полный голос поздравляли друг друга с тем, что в Тулоне, Амьене, Руане вспыхивают реакционные мятежи, что лионцы побросали в водовороты Роны тех якобинцев, которых сумели изловить. Новые массовые убийства в провинции — ответ на прежние зверства. В Тарасконе перед целой толпой зрителей бешеные нового толка сбросили с крепостной стены шесть десятков республиканцев, и партер рукоплескал. Роялисты поджигали тюрьмы, без разбора рубили их обитателей саблями, так было в Эксе, Систероне, Ниме, Сент-Этьене, Бурже, Лон-ле-Сонье, Седане. Вандея запылала.

Усевшись за столик под аркадами «Кафе де Шартр», двое мужчин в круглых шляпах хмуро слушали ликующие возгласы этих юнцов. Тот, что повыше, массивный красавец, был одет довольно небрежно. Второй, в серой суконной шинели самого заурядного типа, не в пример своему спутнику был тощ, как палка, остронос, со впалыми щеками и желтоватой кожей, обтягивающей череп так плотно, что кости выпирали наружу: его черные волосы, жидкие и сальные, ниспадали бы ему на уши, придавая сходство с коккер-спаниелем, если бы он не зачесывал их назад, по моде того времени завязывая на затылке лентой; было заметно, что его крайне раздражает соседство этих щеголей, их восторги по поводу беспорядков. Чашу его терпения переполнила шутка Сент-Обена в адрес голодающих, они, дескать, по преимуществу побирушки, сбиваются в стаи и рыщут по сельской местности, лишь бы пограбить. Услышав это, он вскочил с места, опрокинув стул:

— Паршивцы! Мы только что из Прованса, там все обстоит слишком серьезно, чтобы хихикать! Волки бродят по деревням! Нападают на дилижансы! По дорогам не проехать! Мосты разрушены!

Озадаченные тирадой этого хлюпика, мюскадены на мгновение онемели, затем Сент-Обен приблизился к дерзкому, смерил его взглядом. Да кто он такой? Запыленные сапоги, потертая одежонка, да еще этот иностранный акцент… Из-под запахнутой шинели выглядывает красный воротник артиллериста, но это мало о чем говорит: военная форма продается и перепродается, ее перешивают, латают и штопают, она больше не указывает на положение своего владельца. А может быть, это дезертир? Они такие, прячутся в Париже, на постоялых дворах или в меблирашках за три су, лишь бы улизнуть от войны, которая возобновляется каждую весну: у них нет ни малейшего желания остаться калеками, ведь армия больше не получает даже дерева для изготовления костылей.