Краски Алкионы - Маргарита Азарова

– Ну, насколько я понял, писала женщина слегка экзальтированная, склонная к суициду, максималистка.

– Мне не нужен разбор автора. Мне нужны эмоции от услышанного.

– Эмоции? Если коротко, то чувство омерзения от пошлости и косности. Хочется вымыться, одеться, как она, во всё самое лучшее, гармоничное и искать среду, где будет красота и взаимопонимание.

– И любовь?

– Да, и любовь. А кто это написал?

– Наша Алла.

– А почему столько пессимизма?

– От неразделённой любви. Марсель задумчиво замолчал.

– Надеюсь, не ко мне.

– Как раз к тебе.

– Но это было так давно. Я думал, она успокоилась.

– Школьная любовь, тем более первая, она самая незабываемая.

– Но нельзя же так зацикливаться. Хоть бы ты её взял на поруки.

– Она всегда под моим присмотром, мы же с ней работаем вместе, не забывай.

– Я не догадывался, что всё так серьёзно. И теперь её зарисовка мне не кажется такой уж отвлечённо безобидной. Может, мне не ехать?

– Наоборот. Не беспокойся, я за ней присмотрю.

Плотные шторы на окнах в кабинете Вениамина отгородили друзей от внешнего мира. Приглушённые звуки, доносящиеся с улицы, можно было принять за лёгкий шумовой фон, воспроизводимый в кинофильмах, это придавало обстановке и беседе отстранённость от реальности, а лёгкое облачко табачного дыма усугубляло аллюзии разыгравшегося воображения.

– Насколько я понял, принимая предложение написать портреты, ты готов рискнуть и проверить свою готовность к раскрытию психологического образа с помощью красок и кисточки? – решил удостовериться Вениамин.

– Ты намекаешь на то, что своими умозаключениями я подвёл тебя к мысли, что сейчас уже считаю себя достаточно умудрённым для принятия такого решения? Ну, что ж, по крайней мере, я хочу попытаться и тем самым проверить этот факт, а как иначе, сомневаться я могу всю жизнь, a узнать, на что способен, можно только эмпирическим путём, так что я готов. И я намерен не проиграть в этой схватке…

Отъезд наметили через неделю. Марселя предупредили, что всё необходимое для портрета: натуральные холсты, подрамник, мольберт, любые краски… всё будет предоставлено по первому требованию, и ему не надо волноваться на этот счёт. Но он всё же решил взять с собой то, что счёл важным, и запасся всеми видами красок, которые подлежат длительному хранению, даже масляной пастелью… так как, несмотря на свою решимость создания портрета, не определился с манерой письма и всеми вытекающими из этого составляющими для успешного исполнения поставленной задачи.

Всё это время он напряжённо думал: какое направление и технику исполнения живописи взять за основу. Даже рёв раненой белуги не доносился до его сознания. Он был погружён в свои мысли, что способствовало укреплению иммунитета на внешние раздражители.

Чётких инструкций от заказчика так и не поступило. Марсель не мог окончательно разобраться в своих предпочтениях в портретной живописи для данного случая. А случай был непростой, ох, непростой.

В последний день перед отъездом Марсель долго стоял под душем. Капли воды стекали по телу расслабляющим потоком. Искусственные несочетаемые запахи геля, мыла, шампуня сместили акцент его мыслей на прозаические темы о жизненном комфорте, уюте, укладе его жизни. О том, почему он до сих пор не женат и не стремится к созданию семьи. Кто или что виновато в том, что он не хочет жить как все. Может, это культ перфекционизма, поиск идеальной женщины. Но какова она, как это можно определить и куда может завести такое стремление к совершенству? Может же он дописать картину до конца и быть ею доволен, не возвращаться к ней вновь и вновь, считая, что она не закончена и в неё нужно вносить всё новые и новые штрихи, мазки краски, доводя её до неведомого совершенства, что, собственно, и лежит в основе перфекционизма. Или, может, в нём превалирует чувство гиперответственности «за всех, кого мы приручаем», не даёт стать как все, но это точно не инфантилизм, хотя элементы ухода от реальности налицо.

«Алла, Алла, что она себе вообразила? Как мы хорошо дружили втроём: Вениамин, она и я. Не разлей вода. Классная девчонка. Пацанка. Сидели за одной партой. Потом они с Вениамином поступили в университет на факультет журналистики. Но я никогда, как выразился Вениамин, не видел в ней женщину. И это действительно так.

Я не хотел бы чувствовать себя виноватым в том, что не разделяю её чувств. Может, мои чувства к тебе, Алла, сильнее, чем любовь. Они чище, они далеки от всего плотского, – так бы я ей сказал. Но кого этим успокоишь? Ни её, ни себя. Я сам в поиске любви, и полюбить Аллу, к моему великому сожалению, не смогу. Мои грешные плоть и кровь бурлят, они тоже требуют понимания и взаимности…

И в тоже время я, видимо, идеалист и жду необыкновенной любви – иррациональной, несуществующей, но всё же – примитивно основанной на ощущениях, запахах, визуальной притягательности…»

Выпив чашечку своего любимого, заранее помолотого боливийского кофе, почувствовал, что напряжение от мыслей об Алле отступило. И, смакуя приятную горчинку послевкусия, придвинулся плотнее к спинке кожаного кресла цвета слоновой кости и с удовольствием раскурил новую, недавно приобретённую трубку специально для табака Боркум-Рифф Черри Ликёр. Укутавшись в приторный аромат вишни, открыл художественный альбом с работами Анатолия Зверева. Вот они, портреты – акварели по сырому, гуаши, работы маслом, рисунки тушью, коллажи, работы в смешанной технике. В них есть дух, настроение, а главное – собственная личностная передача всё тех же ощущений и запахов. Что есть у него. Марселя? Обладает ли он той же органичной экспрессией, что и Зверев? Пожалуй, нет. Нужно всегда быть немножечко за гранью, любить женщину не от мира сегодняшней любовью, как любил он, Зверев, надо быть особенным, и тогда будешь видеть мир и людей по-особенному и творить по-особенному, ни на кого не похоже. Но у каждого свой путь. «Как знать, может, и я когда-нибудь найду себя, главное – делать своё дело и не мельтешить, не пасовать ни перед чем и ни перед кем». И это приведёт к тому, что ты как художник будешь красноречиво говорить через живопись, иметь своё слово в искусстве. И никакой пафос не будет лишним, он для художника – та пилюля, что должна быть всегда под языком в любой момент его творческой жизни.

Вечерний сумрак клонил ко сну. В марте всё ещё рано темнеет. Попугай Джордано, единственный кроме него обитатель квартиры, был теперь под присмотром, в надёжных руках Вениамина. Нимфоманка с верхнего этажа на удивление была тиха в своих экзерсисах. Всё это располагало ко сну, ведь завтра как-никак рано вставать. Почистив зубы. Марсель пожелал своему отражению в зеркале спокойной ночи и умиротворенно заснул. Сны он видел редко, и даже те, которые касались его пробуждённого сознания, оставались в памяти короткими эпизодами, отголосками полноценно увиденного сна. Попросту он его не помнил, но эта ночь, как ни странно, была явным исключением из правил. Ему приснилась Алла в белом свадебном платье и фате, только летящая не перед поездом в метро, как она описала полёт своего воображения в шляпке, а по небу, подобно женщине на картине Марка Шагала «Над городом», а рядом с ней летел Вениамин, и, казалось, его белозубая улыбка там, в вышине, освещает всё светом непомерного счастья. Но тут фата вдруг соскользнула с головы Аллы и стремительно полетела вниз, Вениамин полетел за фатой. Белым капроновым кружевом ткань упала на плечи Марселя. Он пытался сдёрнуть её и отдать Вениамину, но резкий порыв ветра подхватил фату, и вместо летящей в небе пары осталось только белое облако свадебного наряда. Проснувшись, Марсель попытался дать хоть какое-нибудь объяснение сну, но, кроме влияния произведения самой Аллы на его подсознание, дать не мог. Ещё минут пять он подумал об этом, потом, взглянув на стрелки будильника, поблагодарил неумолимое время за возможность поспать ещё пару часов и моментально заснул.