Написать президента - Лев Горький

изображать стандартное, норм-состояние. Но тут я попытался стать если не Энтони Хопкинсом, то хотя бы Гошей Куценко. — Сдам обязательно. Конечно.

Не мог же я ей сказать, что у меня в тексте не валялся не то что конь, а даже захудалый ишак вроде того, на котором ездил пророк Осия! Что за лето я вымучил каких-то два авторских листа, едва обозначил главных героев и завязал основную интригу, да и то собрался из этих двух листов выкинуть треть, поскольку начало мне ни в каком варианте не нравится.

— Да? — Пальтишкина глянула на меня с сомнением. — Ты…

— Евгения Захаровна? Можно вас? — В дверь заглянул один из редакторов, лысый, с бородкой, заплетенной в косички и украшенной колокольчиком.

— Иду, — поморщилась она. — Шагай, Лев. Деньги будут. Текст жду.

Я с облегчением кивнул и вскочил.

Прочь, прочь из этого вертепа алчности, где правит бал Златой Телец, стоящий на кипе рукописей, и где праведному застит глаза дым курильниц, возжигаемых во имя идолов свирепых и беззаконных!

Глава 3

Эсэмэска о зачислении денег упала, когда я подъезжал к «Крокодилу», и я едва не запрыгал от радости.

Настроение несколько омрачало то, что Маша по-прежнему не желала отвечать на звонки и не читала сообщения. Раздражение мое по этому поводу росло. Ну, сколько можно злиться? Я ведь хороший на самом деле, и люблю ее, пусть даже иногда веду себя как мудак. Обычное же дело, все так поступают.

Над предложением насчет мемуаров я решил пока не думать, отложить хотя бы до завтра, когда с Машей все утрясется и голова прояснится.

У входа в клуб висела громадная афиша «Бульк-фест. Встряхнем поэзией вместе!» Надпись пряталась внутри огромной бутылки шампанского, где буквы исполняли важную и ответственную роль пузырьков, и всё вместе символизировало то ли пьяный и бесшабашный угар, то ли готовность выбить все и всяческие пробки.

Мне немедленно захотелось оторвать руки и выколоть глаза «девочке-дизайнеру» (тм), которая придумала и изготовила сей креатив.

Среди портретов звезд вечеринки красовалось и фото моей ненаглядной — дерзкий взгляд из-под косой челки, вздернутый носик, который я так люблю целовать, остренькие эльфийские уши. Рядом с ней остальные терялись: и обрюзгший лысо-патлатый тип с двойной фамилией, писавший стихи про животных, и преуспевшая в очень даже прозаических сетевых скандалах хамоватая юная дева с библейским псевдонимом Сало-Мея, и прочие, которых я знал не так хорошо.

Я купил билет и влился в толпу внутри «Крокодила».

Сцена пока пустовала, над ней болталось очень зеленое и крайне одинокое чучело здоровенного аллигатора. Смотрелось оно совсем не агрессивно, скорее трогательно, и напоминало мне Гену из советского мультика. Очень хотелось нацепить на него шляпу, сюртук и подарить тросточку.

— О, Лев, привет, — вынырнула из толпы смутно знакомая белобрысая девица, имевшая какое-то отношение к стихам — то ли их писавшая, то ли издававшая, то ли плодившая никому не нужные статьи о современной поэзии.

— Привет, — отозвался я. — Машу не видела?

— Она во втором отделении, — сообщила мне девица, и только тут я вспомнил имя — Лера.

— Ааа… — Я погрустнел и завертел головой, высматривая Петьку.

Но обнаружил только писателя Авцакова — тот фланировал по залу и с приоткрытым слюнявым ртом пялился на ножки молодых поэтесс.

Славился сей пасынок муз всеядностью, нездоровой страстью к прекрасному полу и семинарами. Всеядность относилась к работе, он был готов писать всё, за что платили — истории для детей, нон-фикшн, фантастическую прозу, и негритянской работы этот жадный гнусмус совсем не чурался.

Несмотря на туповатое занудство и вечный запах даже не потных, а гнилых носков, он мнил себя Казановой. Его хотя бы по разу послала каждая женщина из столичной литтусовки, а некоторые ухитрились сделать это трижды.

Удивительно, но с писательскими семинарами у Авцакова получалось, он набирал учеников, вешал им лапшу на уши, и люди платили страшные деньги, терпели его нудные поучения, а затем просили еще. Ибо слепой ведет слепого, и оба сверзятся в яму, которую сами себе и вырыли.

Если бы Авцакову предложили то, что мне сегодня, то он бы согласился не раздумывая, поскольку думать не умел в принципе. И вообще этот вонючка может оказаться следующим в списке «серьезных профессионалов», сразу после меня, ведь он, по слухам, сочинял политические триллеры за одного из депутатов Госдуры, решившего обрести славу на литературной ниве.

От такой мысли мне стало нехорошо, организм тряхнуло не изжитое еще похмелье.

Мимо меня смердящий Авцаков прошел, не заметив, и понятное дело — я не был сексуальной поэтессой с глубоким декольте.

— Привет, братан. — Рядом объявился Петька. — Накатим по первой?

— Накатим. — Пиво в этот момент мне было нужно как воздух.

Мы протолкались к стойке, и я получил в руки бокал с вожделенным золотистым напитком. Божественная горечь скользнула по горлу, и пузырьки, не из букв, а настоящие, пощекотали нёбо.

— Где твоя? — спросил Петька.

— Да мы… — Я замялся, не зная, говорить или нет. — В общем, тоже демонстрация у нее. Поругались мы.

— Вы-то чего? — Он глянул на меня снисходительно. — Мы хоть женаты, все дела. Эх…

Петька был весь круглый, плотный, словно литой, и очки вовсе не придавали ему интеллигентный вид. Щетину он, конечно, время от времени сбривал, но в целом давно перед ней капитулировал, и она безраздельно властвовала на нижней части его лица, и нагло тянула ложноножки к ушам.

— Да вот так… — Я отвел взгляд, мне почему-то стало стыдно.

Рядом с нами за стойкой сидел поэт с двойной фамилией, тот самый, с афиши фестиваля. Перед ним стояли в ряд рюмочки с разноцветными настойками, и поэт по одной брал их, изучал содержимое на просвет и, цокнув языком, решительно выливал в рот. Из угла доносились визгливые крики — две дамы спорили, обзывая друг друга «бездарностями» и «щлюхами», и, судя по накалу страстей, дело шло к ритуальному вырыванию косм. По залу бродили люди в странных нарядах — лапсердак поверх цветастых пляжных шорт, вечернее платье с обрезанным подолом, чтобы были видны армейские ботинки, костюм Бэтмена, увешанный чучелами летучих мышей.

Обычная атмосфера поэтической тусовки.

— Прошу внимания, мы начинаем! — сообщила появившаяся у микрофона Лера. — Дамы! Господа!

Поэт с двойной фамилией вылил в себя последнюю рюмку и обреченно поднялся. Когда он двинулся в сторону сцены, я едва не застонал — сейчас начнется про подводную лодку и трех бобров, или про грустного зайчика, который варил макароны в воскресенье, а также прочий хтонический ужас.

Зачем его поставили первым?

Такое надо в