Возвращение - Готлиб Майрон

постарше принесла темно-бордовый чай со сладковато-горьким миндальным запахом, примесью аромата трав, цветов и наливки. Даша пригубила. Чай обжигал, и она стала ожидать, когда тот остынет.

– Надо пить горячим, – Надя придвинула чай. – Пей. Полегчает.

– Не хочу полегче. Я его не уберегла. За что мне полегче? – приготовилась сказать что-то еще, но замолчала, испугавшись собственного незнакомого голоса.

– Пей, – попросила Надя.

Обжигая рот, Даша начала послушно пить. Она учувствовала в ожогах удовлетворение, облегчение и стала с жадностью вливать в себя обжигающую жидкость. Надя схватила ее за руку.

– Не так, – отодвинув чай в сторону, принесла маленькую оловянную ложечку. – Пей с неё.

Надя придвинулась к Даше, готовая удержать ее руку, если та опять вздумает обжечь себя. Лишь только Даша проглотила последнюю ложку, Надя повела ее в глубину избы в закуток, отгороженный занавеской. За ней прятался полумрак. Свежий прохладный воздух, неясно каким образом, то ли через форточку, то ли отверстие в крыше или невидимое окно, просачивался в сжатый и одновременно легкий для дыхания уголок. В изголовье деревянного настила свернулся тюфячок. Надя аккуратно раскатала его, медленно усадила Дашу, присела рядом так, что их руки касались, после недолгого молчания взяла Дашину ладонь, прижала к груди и из ее глаз брызнули слезы.

– Дай мне за тебя поплакать.

– Это я нарядила его в белую рубашечку. Я посадила на обочине, чтобы всем вокруг и далеко был виден. И им тоже. Это я сделала из него мишень. Я видела их всех там у дороги. И мертвых и раненных. Только он один… понимаешь… не мертвый и даже не разорванный. Его просто нет. Понимаешь, попрощаться не с кем.

– Не твоя это провинность. Ты не имеешь права. Когда ты произносишь такие слова, ты этих выпоротков защищаешь, и бог может услышать и не накажет их, как они того заслуживают.

Даша обняла Надю, с отчаянием и без облегчения скорбно завыла. И от того стало еще тяжелее. И от того завыла истошнее … и от того стало еще тяжелее…

***

Рома сидел на качелях, подвешенных на гирляндах цветов, уходящих в высокое небо, казалось, прямо к облакам. На нем была длинная белоснежная туника, в волосах венок, а в голубых глазах, еще более поголубевших, чем обычно, спокойствие и удовлетворение. Все остальное белым-бело, только его глаза и гирлянды цветов множества оттенков. «Как замечательно, что нашла тебя. Я боялась, мы никогда уже не увидимся»,– произнесла она с облегчением, но он слышал не ее, а приближающиеся детские голоса.

Стайка девочек тринадцати-четырнадцати лет в белых коротких туниках, с такими же белыми венками на голове окружили Рому и со смехом игриво начали тянуть каждая к себе.

«Меня звать Ямина – иди ко мне», «Нет, он пойдет к Ямурине», «А я Ямовина, посмотри на меня, я тебе нравлюсь?» «Ему нравится Ямка», «Нет, он мой, Ямочкин», «Все вы глупые и ничего не понимаете, Рома любит только Яминку», «Пока не увидел Ямишку»… И все разом звонко засмеялись и начали кружить хоровод вокруг Ромы. Неожиданно девочки испуганно замолкли и понуро пригнулись к земле. «Позабавились? Рома пойдет с Ямариной», – хрипловатым голосом строго произнесла девушка постарше и начала трясти Дашу за плечо.

– Вставай. Тебе пора. Через два часа должен пройти товарный на Харьков. Когда будет следующий и будет ли вообще, неизвестно, ты должна успеть на этот. Торопись.

Надя держала мешок с лямками и Дашино платье, постиранное и высушенное.

– Это тебе. В мешке немного еды, платок и адрес. Определишься на месте, напиши. Там еще наливка и чай на ночь. Только не пей наливку среди случайных людей, беда будет.

– Сколько сейчас?

– Восемь. Тебе надобно идти. В десять пройдет товарный. Может, остановится, может – нет. Но проходить станцию будет медленно. Вскочишь на ходу. Только не с насыпи. С насыпи ноги поотрезаешь. Запрыгивать надо с полотна. Выбери вагон посередке и бежи за ним. Бог тебе в помощь.

– Я должна с дедом попрощаться.

– Он уж с тобой простился, а я за тебя с ним распрощаюсь. Отправляйся, Дашенька, я буду молиться за тебя. Бог тебе в помощь.

Обнялись.

– Мне бы еще раз к могилке вернуться, – попросила Даша.

– Поворотишься. Это тебе по дороге. Беги.

***

На вчера прямой дороге вырос измученный скорбный горб, по которому как ни в чем не бывало, будто ничего не произошло, продолжали перемещаться молчаливые понурые тени. Глупо-бессмысленно и никому не нужно грело утреннее, но уже поспевшее раскалиться солнце, не способное растопить острые ледяные осколки тоски и одиночества в груди, изрезывающие в кровь тяжелое неровное дыхание.

Ни солнце, ни колыхания воздуха, ни успевший стать грязным рукав платья не могут прояснить сумрачную дымку, застилавшую размазанные предметы вокруг. Так она двигалась, с трудом находя равновесие наитием, и мгновение спустя теряя его и место в окружающем незнакомом мире, все дальше удаляясь от знакомых и любимых образов.

Глаза сами по себе, независимо от нее, жадно заглатывали оголившийся уголок неба, прогалину земли, дыхание воздуха, готовясь возвращать ее в этот чужой мир, заполненный родной щемящей тоской, опять и опять, каждый раз в новой печали.

***

В Харьков Даша приехала в час после полудня на девятый день беженства, за два часа до отхода товарного поезда в Баку и с накопленным по пути неоценимым опытом – если она не отыщет мало-мальски надежных попутчиков, то, может случиться, что до пункта назначения не доберется. Уже не один раз она наталкивалась на подозрительных молодчиков, для которых происходящие вокруг трагедии и хаос не были бедствием, напротив, вольготной средой поживиться кражей, грабежом или отбившейся от сопровождения женщиной.

Давеча она наблюдала сцену. Грязный и нестерпимо дурно пахнущий тип, тощий и, казалось, совершенно безобидный во всех других отношениях, паясничая под исполняемую им пьяную «Дубинушку», пробирается сквозь толпу, ожидающую прибытия поезда. Спотыкается, падает попеременно то на людей, то на багаж. Уцепился за опрятную женщину лет сорока в окружении мужа и аккуратных чемоданов. Обнял бедолагу, сменил пластинку на дунайские волны.

Видел, друзья, я Дунай голубой,

Занесен был туда я солдатской судьбой

… и закружил несчастную в нечто, ничуть не похожее на вальс. Муж оттаскивает незваного партнера, но сил недостаточно. Вмешиваются сердобольные свидетели. Успех. Под веселые возгласы нарушитель позорно удаляется. Однако радостное возбуждение долго не продолжается, уступая крикам отчаяния: «Украли, чемодан украли».

Наблюдала она картины и поужаснее.

В сумерках того же дня в ожидании все еще не появившегося поезда заметила она двух субъектов. Держались они стороной друг от друга, но