Мальчик, который упал на Землю - Кэти Летт

Когда я обнародовала новость маме, показав ей фотографию Джереми и Одри в «Хеллоу!» (их поймали в кадр – какая ирония! – на некоем благотворительном балу в пользу детей-инвалидов), мама охнула от одного щепкообразного вида теледивы.

– Это булимия, точно.

– Ага, – саркастически согласилась я. – Джереми знается со всеми интересными людьми. Ее сестра, Анна Рексия, тоже скоро подъедет.

Неделями я продолжала это чахлое балагурство и болезненное притворство.

– Мой муж – смысл моей жизни. Горестной, ожесточенной, циничной и путаной, – сообщила я коллегам.

– У женщин одна беда: они вечно раздувают из мухи слона, а потом на нем женятся, – объявила я непробиваемому директору школы, когда брала отгулы по семейным обстоятельствам.

– Когда взрослый м-му-мужчина с-сбегает с женщиной помоложе-постройнее, знаешь, как я это называю? Самкореализация, – бубнила я сочувствующей сестре за коктейлем.

– У нас небольшое семейное разногласие, – объяснила я его семье. – Я хотела отпраздновать пятилетие нашего брака каникулами на Карибах, в компании нашего прелестного сына, а также пристройкой бельведера – в честь повышения банковских доходов Джереми. А он пожелал развестись со мной, съехаться с телеповарихой по имени Одри – пардон, Пудри – и двинуть с ней, блин, в Америку, где у нее будет больше телевозможностей. Она даже не с настоящего телеканала. С кабельного. Ну и, что уж тут, маммограмма этой дамы – возможно, самая блестящая ее экранная работа. Я того и гляди опять стану оптимисткой, ничего удивительного.

– Свидетельство о рождении моего мужа – покаянное письмо с фабрики презервативов, – говорила я нянечке, молочнику, социальным работникам, банковскому клерку...

А наедине с собой выла так, что хоть сердце выноси. Я стенала. Меня трясло с головы до ног, как собаку, истерзанную осами. По ночам я грызла подушку и сворачивалась в клубок – в припадках «если-бы-да-кабы» и презрения к себе. Если б я была к Джереми внимательнее. Если бы Мерлин не родился с аутизмом. Если бы я вообще не забеременела, уж раз на то, блин, пошло. Если бы я не позволила Мерлиновым делам просочиться в наши отношения, в наш смех, в нашу любовь. (Поверьте, ни одному мужчине не удастся разбудить женщину, которая прикидывается, что спит. Даже если врубить хэви-метал через колонки прямо ей в ухо.)

Я написала Джереми, сказала, как мне все это. Пообещала пройти кулинарные курсы и никогда больше не воспринимать пожарную сигнализацию как кухонный таймер. «Я осознала, что “бланманже” не есть высочайшая точка французских Альп», – уверяли его мои эсэмэски. Я пекла йоркширские пудинги. Вылизала дом сверху донизу. Я умоляла о прощении. Предлагала родить еще одного ребенка. Я заклинала его к нам вернуться. Поначалу я была уверена, что он вернется, пыталась выманить его из насупленной молчанки: «Я бы ответила на твое письмо раньше, если б ты его прислал». Но, проходив пару месяцев при полном макияже и в шелковом белье – на случай, если он вдруг явится, – поняла, что все это стало попахивать мисс-хэвишемистикой[17]. Меня подмывало ходить по дому в пожелтевшем и дырявом свадебном платье, плести косы и пускать слюни...

Только на нервный срыв не оставалось времени. Мерлина я на пять дней в неделю сдала в местный детсад, а сама вернулась работать на полную ставку. Одиночное материнство означало мое прибытие на работу в 8.55 и отбытие в 15:30 (уволить меня не могли, поскольку это и был договорной минимум), однако мои коллеги оценивали мою работу как «довольно паршивую». Увлеченные педагоги ведут актерские занятия или шахматный клуб во внеклассные часы и подают затем на повышенную квалификацию; с моим стажем я уже могла бы на это претендовать. Да, я заинтересованная в карьере женщина, сообщала я всем и каждому, но мой совет современным молодым женщинам таков: инвестируйте по старинке и получайте в наследство побольше гостиниц. Я забросила мысль писать роман. Для чего? Я и так живу в романе.

Дома я начала совершенствоваться в ремесле «сделай сам». Ну... в общем, успешно, если не считать импровизированной «химии» на голове после необъяснимого короткого замыкания. Я научилась делать всю работу по дому вдвое быстрее. Среди прочего освоила атлетический трюк по смене простыни, пододеяльника и проветриванию матраса, и все это – не разбудив Мерлина. Великомученическое домохозяйствование занимало почти все мои дни. Я стала звать себя Святой Люси Лэмбетской. Практически заняла очередь на примерку нимба.

Жизнь с Мерлином за вычетом Джереми превратилась в клей. Продираться сквозь нее требовало усилий – как плыть под водой против течения. Второй по популярности среди меня опыт материнства – разговоры с садовскими воспитателями Мерлина о его успехах в учебе (первый – постоянно втыкаться в пылесос большим пальцем на ноге, до полного некроза). В стремительной последовательности Мерлина отчислили из трех садиков – Монтессори, «Уверенного старта» и «Крохотули». Когда бы ни звонил телефон, я закаляла себя для прослушивания одной и той же фразы очередного воспитателя Мерлина – всего пяти слов: «Вы не могли бы заскочить?» Когда бы меня ни призывали в директорскую детсада, печаль тяжелее зимней шубы ложилась мне на плечи. Выяснялось, что воспитатели Мерлина требовали жалованья за несение службы, приравненной к боевой. Казалось, педагоги по всей стране выбрали моего сына Самым Нежелательным Ребенком в Классе.

И мне понятно было почему. Настроения Мерлина мотало, как маятник, из света во тьму, от восторга до отчаяния. Он смотрел перед собой с безмолвной сосредоточенностью, будто слушал пульс Вселенной. Часами мог пялиться в пространство, словно ждал, что ветер выложит ему свои секреты. А потом лазутчиком подкрадывалась тревога – и тут же сходила лавина ярости, без всякой очевидной причины. Куда же я задевала инструкцию пользователя? Может, там объясняется, почему одежда вдруг начинает его жечь. Каждое утро, пока я пыталась одеть его, он брыкался и лягался, как лошадь, которая норовит сбежать из-под сбруи, и я выходила из схватки избитой и всклокоченной.

И да – мать ребенка-аутиста узнает много нового о мире; например, что не только у кошки девять жизней. Морские свинки, золотые рыбки, кролики... даже ручные гекконы куда живучее, чем кажется. (Правда, если положить их в блендер без крышки, кухня немедленно станет выглядеть по-новому и дизайн можно будет смело назвать «ар-гекко».)

Скоро начинаешь понимать, что смущение для тебя имеет тот же смысл, как расческа – для лысого. И нет никакого выхода. У тебя не только есть ребенок, у тебя всегда будет ребенок. В смысле, твой ребенок никогда не станет мужчиной, он станет великанским ребенком. С психологической пуповиной, приделанной к твоей жизни.

Вулканические истерики Мерлина превращали его в Лану Тернер, Макэнро и Бетти Дэвис[18], закатанных в один веселый рулон. Ликвидировав последствия очередной внутренней аварии баюканьем и утешением, умаслив его тревоги всякими «ты-моя-умницами», я превращалась в заветренный лист латука. Лист латука, которому грозил арест за насилие над ребенком, ведь никакого иного вывода наши соседи из тарарама в нашем доме сделать бы не могли.