Беатриче Ченчи - Франческо Гверацци

– Для чего ж друзья, на свете? в этом деле я могу услужить вам, если только меня не обманули глаза. – Говоря это, он подошел к двери залы, открыл ее и позвал:

– Олимпий!

Подобно тому, как гончая собака подымает морду на зов охотника, мужик вскочил на нога и, с грубою фамильярностью, ответил;

– А-га, эчеленца! вы вспомнили наконец, что я существую за этом свете – и, ворча себе под нос прибавил; – наверное хочет отправить кого-нибудь за тот свет.

– Поди сюда.

Когда Олимпий вошел в комнату, чувство порабощения, которое овладевает и самыми наглыми плебеями, при виде богатого убранства господских палат, заставило его снять шляпу, при чем его черные густые волосы рассыпались по плечам и смешались с бородою, сделав его похожим за аллегорическое изображение реки, увенчанной тростником. Его резкие черты лица казались выточенными из камня; впалые глаза, налитые кровью, с торчащими над ними бровями, более всего походили на волков в берлогах; голос у него был хриплый и резкий.

– Вы все еще живы, а? – смеясь, спросил его граф.

– Э! это просто чудо. После последнего убийства, которое я сделал для вашего сиятельства…

– Что ты бредишь, Олимпий? О каком таком убийстве? или об убийствах тебе снится?

– Мне снится? по вашему приказанию и за ваши деньги, – и ударив своей огромной рукой по конторке он прибавил: – вот здесь вы мне отсчитали золотом триста дукатов, и это было не много; – но так и быть, я ими удовольствовался, и об этом и говорить нечего. Коли мало взял, мой и убыток. Здесь…

Но граф и руками и глазами делал ему знаки, чтоб он перестал говорить об этом неприятном предмете.

– А! так это другая пара рукавов, – продолжал невозмутимо мужик – вам было предварить меня во время. Я думал, что мы между своими, дон Франческо; виноват. Когда я возвращался в свои горы, полицейский обвился около меня крепче моего пояса, шея моя чаще чувствовала веревку, чем губы фульету[4], все деревья мне казались похожими на виселицы. Теперь в этом платье я сам почти не узнаю себя; потому-то я и решился вернуться, потому что бездействие-то и есть, изволите ли видеть, отец всех пороков: а мне больше нечего было делать – и я даже начал было работать. Если в течение этого времени у кого-нибудь из врагов ваших выросло лишнее горло, которое вы не желали бы, чтоб он имел, мы налицо за приказаниями вашего сиятельства.

И правой рукой он горизонтально дотронулся до горла.

– Ты поспел, можно сказать, так же вовремя, как кизил в октябре; и я намерен употребить тебя, чтоб поднять соломинку, так как бревна теперь нет на руках; – повторяю, что это почти ничего, почти роскошь твоего ремесла, так только для того, чтоб тебе войти в колею.

– Посмотрим, что такое.

И разбойник уселся с той ужасной фамильярностью, которая возникает только между участниками в преступлении. Он положил ногу на ногу, облокотился на поднятое колено и подперев рукой голову, с закрытыми глазами, отвислою, нижнею губой, казалось весь превратился во внимание.

– Этот молодой человек, который никто другой, как светлейший герцог Альтемс, – начал дон Франческо.

– Хорошо! – промолвил разбойник, не открывая глаз и сделав едва приметное движение головою.

– Страстно влюбился в одну девушку.

– Из наших, или ваших?

– А почем я знаю? горничная…

– Ни ваша, ни наша; – заметил Олимпий, с пренебрежением пожав плечами.

– Удостоенная любви, она осмеливается оставаться непреклонною. Ей покровительствуют Фальконьери, у которых если б было столько родовых земель, сколько надменности, то нам осталось бы сеять в море. Она живет у них в доме и это придает ей храбрости; может быть, и даже без всяких «может быть», а наверное тут должна быть какая-нибудь связишка с прелатом, но у меня нет ни охоты, ни времени удостовериться в этом; как бы то ни было, все это служит помехой герцогу…

– Кто меня зовет? – спросил герцог, как бы просыпаясь.

– Бедный молодой человек; посмотри, как его отделали, страсть! Бьюсь об заклад, что вы не слышали ни одного слова из всего нашего разговора с Олимпием?

Герцог покраснел и опустил голову.

– Одним словом, Олимпий, ты должен ее украсть и привезти, куда тебе укажут.

– Других приказаний не будет, эчеленца?

– Покуда нет. Тебе надо пробраться во дворец; и если не будет возможности сделать это иначе, то проломай дверь или решетку у нижнего окна. Если бы и это не удалось, то пусти в ход веревочную лестницу…

– Успокойтесь; вы заботитесь о том, чтоб в Терачине были лихорадки[5]. С вашего позволения, башмачнику не учиться шить башмаки. Я эти вещи хорошо знаю и без вас, и еще много других, которых вы не знаете. Дайте сосчитать: один, два, три, мне надо четырех человек.

– Они будут…

– Нам нужны пистолеты и лошади. Сколько вы решились издержать на это предприятие?

– Да что, будет с тебя пятисот дукатов?

– Нет, синьор, мало. Надо заплатить людям, да оружие и лошади стоят денег, и мне останется сущий пустяк.

– Ну, хорошо; за этим дело не станет. Восемьсот дукатов, кроме благодарностей и больших милостей, на которые ты можешь от меня рассчитывать…

– Я велю изготовить телегу, чтоб перетащить их домой. Когда праздник кончен, лавры убираются. Куда мне отвезти девушку?

– Во дворец к герцогу, или в один из его виноградников, какой он укажет…

– Ну, уж это не дело, эчеленца. Если полиция пронюхает, она прежде всего кинется в дом синьора герцога. Так вы лучше постарайтесь нанять какой-нибудь виноградник вдали от города, только употребите на это кого-нибудь не из ваших.

Граф посмотрел в лицо Олимпию и как-то странно улыбнулся, как будто подсмеиваясь, что тот его не понял; потом сел у конторки и стал писать. Разбойник сделал герцогу несколько кратких и грубых вопросов. Тот отвечал ему, как потерянный: он чувствовал, что им вертели, как буря вертит листьями; он чувствовал себя во власти тех змей, которые влекут к себе животных с тем, чтоб погубить их; ему хотелось противиться, хотелось бежать и он был не в силах. Злой дух победил, добрый ангел удалялся, закрыв лицо крыльями. Граф, хотя и занятый письмом, не мог не видеть победу порока над добродетелью простодушного молодого человека.

– Когда ж за дело? – спросил он вдруг.

– Сообразив хорошенько, я вижу, что ранее завтрашней ночи я не буду в состоянии, – отвечал Олимпий.

– Завтра ночью, а! Да ты разве не знаешь, что песочные часы, которыми страсть меряет время ожидания, это все равно, что факел, с которого падают огненные капли на сердце бедного любовника? Ты старишься: уж это не прежний Олимпий. Прежде тебе можно было отпечатать на лице: cito ac fidelis, этот девиз священного римского суда, который, впрочем, не мешает ему тянуть дела также долго, как осаду Трои, и произносить беззаконные приговоры. Итак вместо рыси удовольствуемся шагом: на завтра…