Пляжная музыка - Пэт Конрой

Однако никаких неприятностей в Риме со мной не случалось до тех пор, пока я не потерял бдительность, прохаживаясь на Кампо деʼФьори мимо прилавков под тентами, оберегавшими от солнца сказочные фрукты и овощи. Я вел дочку по шумному людскому муравейнику и разглядывал штабеля фруктов, где осы сосали нектар слив, а шершни, как щенки, резвились между гроздьями винограда и сочными персиками. Указав Ли на ос, я сказал, что между торговцами и ними существует что-то вроде дружеского соглашения: первые продают фрукты, а вторые их едят.

Похожая на театр уличная жизнь Кампо сразу же очаровала Ли, как только мы поселились по соседству. Каждый день мы начинали с северной части рынка, где покупали хлеб, а кончали магазином братьев Руджери, который пропах сыром и свининой и в котором с потолка свисало пятьдесят окороков prosciutto[14]. Из подсобки выкатывали головы пармезана величиной с колеса грузовика. Всего братьев было пятеро, причем каждый являлся уникальным и трагическим персонажем, словно все они играли роли в пяти разных операх. Каждый брат был самобытен и вносил ноту импровизации и театральности в продажу их ароматного продукта. Именно у дверей их магазина я напросился на неприятности, когда вспомнил, что забыл купить оливки.

И когда мы с Ли снова пошли вдоль Кампо, мимо точильщика ножей, мимо ларьков, торгующих легкими и требухой, то наткнулись на пылающие остатки брака четы Де Анжело. Хотя нам потребовалось время, чтобы запомнить их имена, я уже несколько раз становился свидетелем стычек между Миммо и Софией Де Анжело на пьяцце Фарнезе. Миммо был работягой и алкоголиком, его часто можно было видеть сидящим с бутылкой граппы на пятидесятиметровой каменной скамье, огибающей фасад палаццо Фарнезе. Это был коренастый мужчина с волосатыми плечами и толстыми мощными руками. Граппу он пил прямо из горлышка и при этом не столько пьянел, сколько мрачнел. А помрачнев, принимался браниться себе под нос, жалуясь на жизнь. Обычно потом к нему подходила жена, и они начинали орать друг на друга, да так громко, что эти крики были слышны и на набережной Тибра, и на улицах, ведущих с пьяццы Навона. Похоже, если Де Анжело и соблюдали какой-то протокол за закрытыми дверями своей квартиры, то на их яростные публичные схватки он не распространялся. Мы с Ли несколько раз наблюдали из окна их ссоры, и можно сказать, что по громкости звука и набору бранных слов эта римская парочка просто не имела себе равных. Заканчивалось все обычно тем, что расстроенная и плачущая София ударялась в постыдное бегство в сторону дома, понимая, что вся площадь прислушивалась к ним и явно наслаждалась их актерским мастерством.

— Он злой, — заявила Ли.

— Итальянцы не дерутся, — сказал я ей. — Они только вопят.

Однако семейные ссоры Де Анжело становились все чаще, а децибелы все выше. София была привлекательной, слегка мелодраматичной и при этом на десять лет моложе своего сурового, грубого мужа. У нее были красивые ноги, полная фигура, а глаза до краев наполнены болью. Каждый день Миммо пил все больше, София рыдала все горше, а их языковое общение все сильнее наполнялось исконной тоской и безнадежностью бедняков. Мария сказала мне, что Миммо угрожает убить Софию, так как та позорит его перед соседями, а мужчина становится полным ничтожеством, если теряет уважение друзей и земляков.

Все это не имело ни малейшего отношения к моей жизни. Супруги Де Анжело были местной достопримечательностью, тревожной кодой в той войне полов, которая, на мое счастье, меня уже не касалась.

Однако в тот памятный день нашего первого года в Риме я покупал оливки у торговца, раздражительного, угрюмого человека, который уже даже начинал мне нравиться своей оригинальной мрачностью, как вдруг услышал визг Ли. Я поднял глаза и увидел кулак, опустившийся на щеку Софии.

Но завели меня не кровь, не слезы и даже не плач. Нет, дело было в той жалости, что я почувствовал к Софии, заметив ужас и беспомощность в ее глазах, которые так часто наблюдал в детстве. Однако вполне держал себя в руках, когда подошел к Миммо, так как прекрасно понимал, что нахожусь в чужой стране, с незнакомыми обычаями, и мое вмешательство может быть встречено с осуждением.

Миммо собирался снова ударить Софию, но я схватил его за руку. Миммо просто обезумел, увидев, что я вмешиваюсь в его воспитание жены. Он попытался ударить меня свободной рукой, но я отразил его выпад и прижал обе его руки к бокам.

— Нет, синьор, — сказал я вежливо на своем неуверенном итальянском. — È malo.

Миммо разразился итальянскими ругательствами, которые смогли прояснить смысл граффити на стенах и мостах Рима, когда позже я вместе с Ли исследовал границы Старого города. Я уловил слово «morte» и подумал, что Миммо угрожает мне убийством, а еще слово «stronzo», всеобъемлющий уличный термин, приблизительно эквивалентный английскому «задница».

Миммо вырвал руку и попытался было двинуть меня в челюсть, но я снова поймал его за руку, оторвал от земли и прижал к стене пекарни. Народ кругом начал визжать, я опустил глаза и увидел застывшее от ужаса лицо Ли. Испугавшись за нее, я попытался найти способ тихонько покинуть сцену, ставшую не хуже, чем в оперном театре. Миммо плюнул мне в лицо, и на секунду мне захотелось оторвать ему голову, но я снова посмотрел на дочь и понял, что, пока не появилась полиция, нужно поскорее делать ноги.

Я поставил Миммо на землю рядом с Софией, которая стала кричать на меня, чтобы я отпустил ее мужа. Тогда я схватил Ли, твердя «Mi dispiace»[15]Миммо и его жене. Женщины в толпе радостно зааплодировали, когда мы быстро пошли прочь. И только услышав визг клаксона приближавшегося полицейского автомобиля, я вдруг до смерти испугался.

Из толпы мне удалось выбраться достаточно легко, но, пока мы шли к нашему дому, все глаза смотрели мне вслед. Мы нырнули в кафе на Виколо дель Галло, куда я часто водил Ли поесть мороженого. Хозяйкой кафе была по-матерински заботливая женщина, которая обожала Ли и каждый раз, как та произносила новое итальянское слово, давала ей конфетку.

Я заказал капучино для себя и мороженое для дочери, не заметив, что за мной в кафе вошел синьор Де Анжело. Хозяйка сначала подала Ли мороженое, а потом со свистом и шипением, как умеют делать только итальянцы, приготовила мне капучино. Я по-прежнему не слышал и не видел, как Миммо Де Анжело купил бутылку пива и тут же выпил ее.

Узнал я об этом только тогда, когда получил бутылкой по лбу так, что одна сторона моего лица онемела и потекла кровь. Предупреждая второй удар, я схватил Миммо за руку, легко поднял его, поскольку он был гораздо меньше меня ростом, и уложил ничком на оцинкованную барную стойку. Ли завизжала, вместе с ней и хозяйка кафе, а вместе с ними и София, а еще, казалось, и пол-Рима, когда я вдавливал Миммо в барную стойку и смотрел в зеркало на то, как по моему лицу течет кровь. Тогда я схватил Миммо за ремень и ворот рубашки и, набирая скорость, побежал с ним вдоль стойки, таща его, словно с тюк с грязным бельем. Я бежал с ним десять футов, сметая по пути стаканы, кофейные чашки и ложки. Когда барная стойка кончилась, я отпустил Миммо, он пролетел по воздуху, прямо через столик изумленных посетителей, и под звон разбитого стекла, с шумом и брызгами крови рухнул на автомат для игры в пинбол.