Возрождение - Стивен Кинг

Я хотел его вздуть за эти слова, но он был сильнее. И моим другом. К тому же он был прав.

Преподобного Джейкобса уволили за проповедь, которую он прочел 21 ноября 1965 года. Это легко было выяснить с помощью Интернета, потому что у меня имелся ориентир: тот день был воскресеньем перед Днем благодарения. Преподобный исчез из нашей жизни через неделю, и ушел один. Пэтси и Моррис – Морри-Хвостик, как прозвали его ребята из БММ, – к тому времени уже покинули нас. Как и «плимут-бельведер» с кнопочной коробкой передач.

Воспоминания о событиях трех лет между днем, когда я впервые увидел Мирное озеро, и Ужасной проповедью отпечатались в моей памяти удивительно ярко, хотя до начала своего повествования я был уверен, что помню мало. В конце концов, кто из нас помнит в подробностях свою жизнь с шести до девяти лет? Но изложение событий на бумаге – это чудесно и жутко в одно и то же время. Оно позволяет проникнуть в глубины памяти, доступ к которым был прежде закрыт.

Мне кажется, что я мог бы отложить в сторону события, о которых решил поведать, и написать целую книгу – и немаленькую – о тех годах и том мире, что так сильно отличается от того, в котором я живу сейчас. Помню, как мама в комбинации гладила белье – потрясающе красивая в утреннем свете. Я помню свои растянутые плавки из некрасивой серо-зеленой грубой ткани и купание с братьями в пруду Гарри. Мы говорили друг дружке, что дно скользкое из-за коровьих лепешек, но это был обыкновенный ил (наверное). Я помню навевавшие сон уроки в нашей школе с одним классным помещением, когда мы в своем углу занимались правописанием и подсказывали несчастному бестолковому Дикки Осгуду, как правильно написать слово «жираф». Я даже помню, как он говорил: «З-з-зачем мне п-п-писать про него, если я никогда его не в-в-видел?»

Я помню паутину грунтовых дорог, опутывавших наш город, и игру в шарики на школьном дворе во время холодных апрельских перемен, и завывание ветра в соснах, когда я лежал в постели после молитвы на ночь и пытался уснуть. Я помню, как отец в надвинутой на лоб бейсболке с надписью «МОРТОН ФЬЮЭЛ ОЙЛ» выходил из гаража с гаечным ключом в руке, а на костяшках его пальцев сквозь грязь проступала кровь. Я помню, как Кен Маккензи представлял на своем шоу «Майти-90» мультфильмы с морячком Папаем и как мне приходилось уступать место перед экраном, когда приходила Клэр с подружками, потому что они хотели смотреть «Американ бэндстенд» и знать, что носят девушки. Я помню багряные закаты, похожие на кровь на отцовских костяшках, и от этих воспоминаний даже сейчас меня пробирает дрожь.

У меня в запасе тысячи других воспоминаний, в основном хороших, но я сел за компьютер вовсе не для того, чтобы взглянуть на мир сквозь розовые очки и предаться ностальгии. Избирательная память – один из главных пороков старости, и у меня нет на это времени. Не все было хорошо. Мы жили в сельской местности, где всем приходилось трудно. Полагаю, сельская жизнь нелегка и сейчас.

Левую руку моего друга Эла Ноулза затянуло в картофельный сортировщик его отца, и Эл потерял три пальца, прежде чем мистер Ноулз сумел выключить норовистый и опасный агрегат. Я был там в тот день и помню, какими красными стали ремни. Я помню, как кричал Эл.

Мой отец (вместе с Терри, своим верным, пусть и не очень умелым помощником) сумел починить «Дорожную ракету» – Господи, как чудесно и мощно ревел двигатель, стоило добавить оборотов! – и передал ее Дуэйну Робишо для участия в гонках в Касл-Роке. Машина была заново покрашена, и на ее борту красовался номер «19». На первом же круге первого заезда этот идиот не справился с управлением и опрокинул «Дорожную ракету». Сам Дуэйн не получил ни единой царапины. «Наверное, педаль газа заклинило», – объяснил он со своей обычной дурацкой ухмылкой, на что мой отец возразил, что если что и заклинило, так это мозги у Дуэйна.

– Это научит вас никогда не доверять Робишо ничего ценного, – заметила мама, на что отец засунул руки в карманы брюк с такой силой, что они немного сползли, и стала видна верхняя часть трусов. Не исключено, что он это сделал, чтобы руки не оказались на свободе и не совершили чего-то нежелательного.

Ленни Макинтош, сын почтальона, потерял глаз, когда наклонился, чтобы посмотреть, почему не сработал фейерверк, который он положил в пустую банку из-под ананасов.

У моего брата Конрада пропал голос.

Нет, не все было хорошо.

В первое воскресенье, когда преподобный Джейкобс приступил к своим обязанностям, в церкви собралось больше людей, чем когда-либо за все годы работы толстого, седого и добродушного мистера Латура, читавшего благонравные, но туманные проповеди. У него неизменно увлажнялись глаза в День матери, который он называл Материнским воскресеньем (эти подробности я узнал от мамы, поскольку годы спустя вообще смутно помнил, каким был мистер Латур). Вместо обычных двадцати прихожан собралось в четыре с лишним раза больше, и я помню, как громко звучал хор голосов, прославлявших Бога: «Хвала Господу, от которого проистекает всякая благодать, хвала Господу от всех, кто здесь собрался». У меня даже мурашки побежали по коже. Миссис Джейкобс отлично играла на органе, а ее светлые волосы, перехваченные простой черной ленточкой, отсвечивали разными цветами, когда на них падал свет сквозь единственное в церкви витражное окно.

Возвращаясь домой из церкви, вся наша нарядная семья поднимала клубы пыли, и я, оказавшись позади родителей, слышал, как мама выражала свое одобрение. И облегчение.

– Я боялась, что раз он такой молодой, нас ждет лекция о гражданских правах, отмене призыва в армию или чем-то в этом роде, – сказала она. – Однако была очень хорошая беседа на библейские темы. Мне кажется, люди будут ходить. Как думаешь?

– Какое-то время, – ответил отец.

– Тоже мне нефтяной магнат! Да к тому же циник! – отозвалась она и шутливо ущипнула его за руку.

Как выяснилось, они оба оказались отчасти правы. Посещаемость церкви никогда не падала до уровня времен мистера Латура, который в зимние дни редко собирал больше дюжины прихожан, жавшихся друг к другу, чтобы согреться: единственным источником тепла в продуваемом сквозняками помещении была дровяная печь. Постепенно количество прихожан сократилось сначала до шестидесяти, потом пятидесяти и, наконец, примерно до сорока человек, на чем и остановилось, колеблясь вокруг этого значения, словно показания термометра в переменчивый летний день. Никто не ставил это в вину мистеру Джейкобсу, чьи ясные и благоугодные проповеди всегда были основаны на Библии и никогда не затрагивали такие противоречивые темы, как атомная бомба или марш свободы. Люди просто потеряли интерес.

– Бог перестал быть важным для людей, – заметила как-то мама после службы, когда прихожан явилось совсем мало. – Но придет день, когда они об этом пожалеют.

* * *

За эти три года наше Братство методистской молодежи тоже пережило скромное возрождение. Во времена Латура по четвергам редко собиралось больше дюжины ребят, и у четырех из них была фамилия Мортон, а звали их Клэр, Энди, Кон и Терри. Я тогда считался слишком маленьким для посещения собраний, за что Энди называл меня счастливчиком и награждал щелбанами. Когда я однажды поинтересовался у Терри, как все проходило, он равнодушно пожал плечами: