Госпожа Сарторис - Эльке Шмиттер

Я могла принять другое решение. У меня была секунда на размышления, мгновение жизни, когда все могло пойти иначе. Достаточно было просто остановиться, замереть, ничего не делать, и этот момент бы миновал. Он бы пересек улицу; ведь он меня даже не заметил, он спокойно ждал сигнала светофора – и это весьма удивительно, ведь шел дождь, и уже почти стемнело, и большинство людей бы оглянулись по сторонам и начали бы переходить дорогу. Но он совершенно спокойно ждал, возможно, задумавшись, а потом беспечно пошел вперед, ведь с чего ему было тревожиться? Он меня не увидел и не узнал, а если бы и узнал, то самое большее поздоровался бы, хотя я и в этом не уверена.

Итак, все шло гладко. Мы быстро подыскали маленький домик с садом; Ирми внесла свои небольшие сбережения, и поскольку мы оба зарабатывали, то могли себе позволить долгосрочные инвестиции. Дом находился на другом конце города, поэтому мне приходилось добираться до фирмы Херманна на машине; Эрнст ходил пешком в филиал сберегательной кассы, где работал с тех пор, как закончил учебу. Мы завтракали втроем по утрам и вместе ужинали; потом мы с Эрнстом уходили снова, или играли в скат, или смотрели телевизор. К нам часто приходили гости, Ирми любила готовить и умела создать уют – зимой мы подавали айнтопфы[1] или тушеное мясо, а летом сидели в саду и делали гриль, слушая радио; мы слушали передачи об играх команд Бундеслиги, я готовила вместе с Ирми джем и постепенно обзавелась огородом. Я никогда не была хорошей хозяйкой и не проявляла интереса к домоводству, поэтому Ирми взяла все на себя, она страстно любила убираться, пробовать новые рецепты и гладить. Рядом с ней я согревалась: это было словно сидеть в машине, пока снаружи холодно и стекло медленно запотевает от дыхания. Только дышала не я сама, а Ирми, сидевшая рядом, и, возможно, еще Эрнст на заднем сиденье. Он расслабился от счастья и стал меньше дурачиться; возможно, ему больше не требовалось всеобщее одобрение, раз он женился на мне, и мы прекрасно друг с другом ладили. Мои родители приезжали три-четыре раза в году; они никогда не спрашивали, как у меня дела, и я все равно не знала бы, что ответить. Я бы прекрасно смотрелась в рекламном буклете универмага: женщина, которая попробовала новый пылесос или примерила шляпку и с довольным видом смотрится в зеркало. Мне немного не хватало чтения, но на него просто не было времени – до тех пор, пока я не забеременела.

С самого начала мне пришлось лежать; периодически возникали кровотечения, и врач очень серьезно сказал, что я должна себя максимально беречь и как можно меньше двигаться. Первая беременность в двадцать восемь – тут без проблем не обойтись. Так что я оставалась дома, лежала в кровати или на диване, пока вокруг суетилась Ирми. Мне часто становилось плохо, и помогала только еда – я попеременно грызла то орешки, то соленые палочки, то шоколад, запивая все это лимонадом, и вскоре так отяжелела, будто должна была вот-вот родить. Эрнст стал еще ласковее; постоянно приносил мне конфеты или цветы и развлекал историями из сберегательной кассы. «Я – врач для денег, – говорил он порой, – я знаю о людях больше, чем терапевт, знаю их желания и неудачи, знаю их планы на жизнь и даже на смерть, потому что мы распоряжаемся и наследственными делами, депозитными свидетельствами, которые предназначены внукам или дочерям в обход зятьев». Конечно, Эрнст работал лишь с мелкими сошками – люди с деньгами не ходили в сберегательную кассу, а если и ходили, то точно не в Л., где типовой домик с садом, такой, как мы купили в рассрочку, был пределом мечтаний. Эрнст хотел девочку, и это меня слегка удивляло; я думала, все мужчины мечтают о сыне. «Мне везет на женщин», – сказал он тогда и весело взглянул на нас с Ирми. И действительно – его желание исполнилось.

Иногда Даниэла вызывала у меня легкое отвращение. Когда дочь была маленькой девочкой, она всегда осматривалась после падения и если вдруг кого-нибудь замечала, то начинала громко плакать. Она постоянно высматривала нас, но не потому что хотела быть с нами, а потому что, казалось, высчитывала, как себя вести. Однажды на пляже ко мне подошла мать, она вела за руку дочку лет двух со следом укуса на руке. «Это сделала ваша дочь», – заявила женщина, которая казалась скорее удивленной, чем разгневанной. Я позвала Даниэлу и расспросила ее, но она лишь качала маленькой головкой со светло-рыжими волосами и отводила взгляд. Больше всего меня напугало, что я поверила женщине, а не Даниэле, которой тогда было четыре года. В ней таилось какое-то лукавство, и я каждый раз ломала голову, откуда это появилось в ее характере: точно не от моих родителей, не от Ирми и не от Эрнста – оставался только Хайнц-Гюнтер. Я не хотела тревожить Ирми и ждала, когда она заговорит о нем сама. Возможно, другие дети такие же и я судила слишком строго. Эрнст, разумеется, ребенка баловал – он был влюблен в Даниэлу, как в меня в первые годы брака. Возможно, я недостаточно заботилась о дочери, я испытывала облегчение, что скоро смогу опять выйти на работу и Даниэла останется с Ирми, которая точно сможет позаботиться о девочке наилучшим образом. Ирми не высказала мне ни слова упрека, но иногда я замечала в ее взгляде несомненную тревогу. Мы купили собаку, потому что решили, что Даниэле нужна компания. Это был спаниель, кроткое существо, которое терпеливо позволяло Даниэле командовать. Иногда она брала его на колени и сжимала так крепко, что он начинал вырываться; тогда она щипала его, хватала за маленькую мордочку и поворачивала к себе. «Ты мой пес, – твердила она, – и должен делать, что я говорю!» Мне было жаль животное, и я надеялась на школу – возможно, там Даниэла утратит свою бездушность и самолюбие, которые казались мне чрезмерными.

Но Даниэла была и оставалась необщительной. Она предпочитала проводить время дома, где играла роль принцессы: все гости приносили ей какие-нибудь подарки, она пересаживалась с рук на руки и кокетничала с друзьями Эрнста. Больше всего ее волновали красивые платья; по утрам она долго размышляла, что надеть, и возникали мучительные споры, если ей не нравился свитер или приходилось надевать брюки, потому что шел дождь. Я пыталась сдерживаться, быть терпеливее и относиться к дочери с пониманием, но ее поведение смущало меня, и, думаю, мы друг другу не нравились. Иногда она садилась перед моим трельяжем в спальне, сосредоточенно красила лицо, крутилась и рассматривала себя со всех сторон. Нежная и грациозная, она с удовольствием ходила на балет и по вечерам демонстрировала нам в гостиной новые пируэты – это была ее стихия. Я купила пианино, на котором играли мы обе, но она быстро утратила амбиции, и долгое время ее вообще было невозможно чем-нибудь заинтересовать. Еще она не любила, когда я ее трогала.

Жаль, я не видела его лица. Интересно, узнал он меня или нет, понял ли в последний момент, что случилось. Но было темно, и все произошло очень быстро. Я почувствовала глухой удар, увидела, как он взлетел в воздух – хотя, возможно, это лишь плод моего воображения, было почти ничего не видно, только в свете фар падали светло-серые блестящие капли дождя. Никаких звуков я тоже не слышала. Возможно, я была слишком возбуждена.