Блок - Бен Оливер

Куда делись воспоминания? Приключения?»

Мгновенно передо мной появляется Мэддокс Фэйрфакс – он стоит, склонившись надо мной. Последний раз я видел своего старого друга здесь, в этой самой камере. Он был первым носителем, первым человеком, в которого Хэппи удалось загрузиться.

– Убей меня, Лука. Убей, прошу тебя! Ты должен убить меня, ради Бога! – выкрикивает он мне в лицо те же слова, что говорил, когда Хэппи позволила настоящему Мэддоксу быть собой.

Затем Мэддокс поворачивается к стене и начинает биться головой о твердый бетон снова и снова. Мне его не видно, но даже если бы Зона Разума позволила мне повернуть голову, я бы не стал смотреть. Краем глаза я вижу брызги крови, мозга, осколки костей.

Ему на смену приходят Кэтрин и Чиррак, двое молодых заключенных Аркана, скончавшихся Полоумными после экспериментов Хэппи. Они любили гоняться друг за другом по тюрьме, когда Рен выпускала нас ночами по средам. Они были влюблены друг в друга, но были слишком молоды и незрелы и не знали, как сказать об этом вслух, поэтому просто играли вместе в детские уличные игры. Мысленно я улыбаюсь, наблюдая, как ребята резвятся. Но когда Кэтрин валит Чиррака на землю и начинает царапать ему шею, с безумной ухмылкой на лице разрывая ему вены в клочья, я понимаю, что в этом видении они Полоумные, пытающиеся уничтожить друг друга.

Кошмарные видения сменяются одно за другим. Блю, Харви, мой отец. Все они искаженные и бешенные, зубоскалистые и страшные. Из моего собственного разума, как из колодца, хлещет безумие, транслируемое Зоной Разума.

И, наконец, дверь снова открывается.

«О Боже, – думаю я, – Господи Боже, что на этот раз?»

Передо мной на пол садится мама. Ее улыбка и добрые глаза останавливают время, и на секунду я чувствую себя счастливым.

«Нет! – говорю я себе. – Не поддавайся, не позволяй этим ублюдкам добраться до тебя!»

Мама была первой из близких, кого я потерял. Она умерла от болезни, которую мы не могли позволить себе даже диагностировать. Ее тело, закутанное в черную пластиковую пленку, унес дрон-гробовщик.

Она начинает шевелить руками, показывая мне жесты.

«Прости меня».

Я чувствую, как слезы застилают мне глаза. Паралич проходит, и я могу пошевелить руками, чтобы ответить.

«За что?» – спрашиваю я.

«За все. За то, что оставила тебя одного, за всю ту боль, что тебе пришлось испытать, за всех тех людей, что ты потерял», – отвечает мама, не сводя с меня глаз, ее руки двигаются быстро.

«Это не твоя вина», – отвечаю я. Я пропал, я едва осознаю, как далеко ушел от осознания того, что все это не реально.

«Я ненавижу их, Лука, за то, что они с тобой сделали, за то, что делают с тобой каждый день. Это жестоко».

Слезы текут по моим щекам, я чувствую их солоноватый вкус на губах.

«Не знаю, мама, сколько еще я смогу выдержать».

Она встает и обнимает меня. Я обнимаю ее крепко, содрогаясь в рыданиях, позволяя всей боли, накопившейся за годы, проведенные в тюрьме, вылиться наружу.

Мама нежно отстраняется и снова делает знаки рукой:

«Я могу помочь тебе, Лука. Могу заставить их остановиться».

«Что ты имеешь в виду?» – спрашиваю я.

«Жатва, паралич, игры разума – я могу все это остановить. Ты останешься в тюрьме, но тебя оставят в покое».

«Как?»

«Скажи им, Лука, расскажи, где твои друзья. Скажи им, где находятся Исчезнувшие. Я знаю, знаю – все это неправильно, несправедливо, так нельзя поступать. Но, Лука, в конечном итоге это будет неважно. Хэппи в любом случае найдет их, так извлеки пользу. Я так тебя люблю, и мне невыносимо видеть, как они вот так издеваются над тобой».

Я чувствую, как мои руки начинают шевелиться, чтобы жестами показать местонахождение Пода и Акими, Игби и Пандер. Глаза мамы горят от нетерпения, но глубоко внутри я, наконец, слышу яростный, отрезвляющий меня крик. Это все нереально. Моя мама умерла три года назад. Это проекция, созданная Хэппи, чтобы обмануть меня.

«Уходи», – жестами говорю я ей.

«Лука, сынок, прошу…» – отвечает мама, руки ее движутся медленнее, лицо становится грустным.

«Уходи, ты не моя мать».

Теперь она начинает плакать. Я пытаюсь построить стену между нами, но вид плачущей мамы – хотя я знаю, что она не настоящая, – сокрушает меня.

«Я пытаюсь защитить тебя», – говорит она.

«Ты нереальна».

«Я люблю тебя».

«Ты нереальна».

«Я люблю тебя».

«Я никогда не скажу тебе, где они».

Образ моей мамы перестает плакать и улыбается. Она открывает рот и говорит вслух:

– Однажды ты скажешь нам, Лука Кейн.

– Я умру прежде, чем что-то вам скажу, – отвечаю я.

– Нет, мы этого не допустим.

– Посмотрим.

– Хорошо.

И моя мама исчезает, снова покидая этот мир. Следующие три или четыре часа я сижу в тишине имитируемой камеры, ожидая, когда начнется прежняя рутина.

День 49 в блоке

Теперь я не просто хочу отпустить надежду, я хочу уничтожить ее, сжечь и похоронить ее пепел.

С тех пор как Хэппи пыталась при помощи невыносимого для меня видения моей матери выпытать, где сейчас мои друзья, Зоны Разума больше не было. Думаю, прошло дня четыре, судя по графику смены охранников, но время теперь кажется нереальным. Часы и дни тянутся одинаково бесконечно.

Жатва идет уже несколько часов, и я ощущаю, как потихоньку начинаю терять рассудок. На мгновение я уверен, что все это нереально. Я уверен, что умер тысячу жизней тому назад и сейчас нахожусь в чистилище – вечное наказание за что-то непростительное, что я сделал в жизни. Эта мысль заставляет меня смеяться пронзительным визгливым смехом, эхом отражающимся от окружающей меня стеклянной трубы. Я хватаюсь за реальность и принимаю хаос и муки жатвы, а затем задаюсь вопросом – зачем?

«Зачем? Отпусти себя».

Мне становится грустно; сдаться и потерять рассудок – значит, отказаться от того, кто ты есть. Это уникальный способ самоубийства.

Я говорю себе, что если не сойду с ума до конца сегодняшней жатвы, то позволю себе утонуть в трубе. Я много раз думал об этом: выдыхал весь воздух в тот момент, когда труба наполнялась водой, и выжидал, пока легкие достигнут критической точки. Тогда можно просто вдохнуть воду, насыщенную химикатами, и умереть.

И снова я разражаюсь смехом.

«Сорок девять, – думаю я. – В Блоке я смог выжить сорок девять дней».

Смех переходит в хихиканье, брызги слюны попадают на прозрачное стекло. Я наблюдаю, как слюна обретает очертания островка, а затем, становясь бесформенной, стекает по трубе.

Пока жатва набирает темпы, в голове сплошная паника. То и дело в сознании всплывают эпизоды из жизни, яркие и живые.

Затем паника утихает, и я лежу на полу, истощенный и опустошенный.

«Ну ладно, – думаю я, – я все еще здесь. В здравом уме, насколько я могу судить. Время умирать».

В трубу врывается вода, но я не боюсь. Вместо этого я чувствую облегчение. Все это скоро закончится.

Я готовлюсь, пока вода наполняет трубу. И, наконец, делаю это: выдыхаю и когда чувствую, что легкие сжимаются до предела, опускаюсь на дно.

Сквозь прозрачную воду я вижу, как открывается дверь камеры.

«Нет, – думаю я, – слишком рано. Охранник не должен входить до тех пор, пока не вытечет вода».

В камеру входят двое, и мой помутненный разум узнает в них