Смерть на голубятне или Дым без огня - Анна Смерчек

– Mors omnibus communis, – отозвался доктор. – Смерть – общий удел. Однако же я кое-что нашел. Скажите, Иван Никитич, вы помните, как лежал Карпухин, когда вы его обнаружили?

– Он лежал лицом вниз. Голова была свернута на бок совершенно неестественным манером. Ноги… точно не припомню, но кажется, слегка раскинуты и согнуты, как и ожидаешь увидеть у упавшего человека. А вот рука! Я запомнил его руку. Она была выброшена вперед, словно в последнем призыве о помощи. Он, должно быть, кормил своих птиц, потому что повсюду были зерна. И это равнодушное солнце. Кажется, что в такую минуту непременно должен идти дождь.

– А вторая рука? – деловито поинтересовался Лев Аркадьевич, не поддавшись трагическому настроению.

– Вторая рука… право, не припоминаю. Пожалуй, она была подмята под телом, была снизу, так что я не видел ее.

– Я так и думал! – воскликнул доктор, достал из саквояжа конверт, и извлек из него двумя пальцами обрывок бумаги. Он был размером с четверть обычного листа, сильно измят и очевидно поврежден. – Левая рука покойного была сжата в кулак. Мне удалось разжать пальцы, и я достал вот эту записку, точнее, очевидно, часть записки. Она сильно промокла, так что чернила расплылись.

Пристав с осторожностью принял из рук Льва Аркадьевича листок и расправил его на столе перед собой. Иван Никитич подошел ближе.

– Тут уже почти ничего нельзя разобрать, – скоро решил Василий Никандрович. – Теперь уж и не скажешь наверняка, была ли это прощальная записка.

– Прощальная записка? Но если это так, то, значит, Карпухин сам выбросился с крыши! – воскликнул Иван Никитич. До этого момента мысль о таком объяснении произошедшего не приходила, видимо, никому в голову. – Постойте, но я ведь накануне днем встречался с ним. И состояние его, смею вас уверить, было самое обыкновенное. Я, знаете ли, хорошо могу видеть, что чувствует человек, даже если он тщится это скрыть. Есть у меня такая особенность. С Петром Порфирьевичем мы встретились в трактире. Это все в моих показаниях подробно описано. Я до этого его не знал, так что мне было любопытно понаблюдать за новым знакомцем. Он ворчал на полового, и водка – мы, признаться, выпили по рюмочке – показалась ему разбавленной, так что он тотчас велел подать другой графин. Покойный Карпухин, если вам угодно будет услышать мою характеристику, был человеком, может, и разочарованным в жизни, но по-своему цепким, неглупым, живущим своим умом. Что за самоубийца будет ворчать по мелочам, торговаться, назначать на следующий день встречу с покупателем?

Пока он говорил, пристав с доктором изучали записку.

– Тут ни одного слова нельзя уже прочитать! – то ли с разочарованием, то ли с облегчением постановил Василий Никандрович. – Ничего не понятно. Одни обрывки: «худо…», «вино…», «…щить». Худо ему от вина или что тут написано?

– А вот тут сверху листа, посмотрите: «…ерина влас…» – склонился над листком Самойлов.

– Власти ругает? – нахмурился пристав.

– Полноте, – весело отмахнулся Лев Аркадьевич. – Не хватало нам еще покойника в революционеры записать. А что, это забавно! Я как-нибудь на досуге поразгадывал бы эту шараду.

– Извольте, если располагаете досугом, – проворчал пристав. – Только я этот обрывок должен сейчас приобщить к делу. И учтите, что Карпухинская родня вам не скажет спасибо, если будет установлено, что это предсмертная записка.

– Справедливо! Иметь самоубийцу в роду никому не желательно, – отозвался Лев Аркадьевич и бодро поднялся на ноги. – Но вот упрек в том, что у меня много свободного времени, не принимаю. Устройте ледник и держите своих убиенных у себя. И в следующий раз везите судебного врача из Петербурга. Он вам даст полное заключение. А меня больные ждут. Они, в отличие от несчастного голубятника, еще живы и нуждаются в помощи.

Доктор откланялся, за ним поспешил покинуть полицейский участок и Иван Никитич.

Глава 3,

в которой герой оказывается оклеветан

Дома Иван Никитич застал странную тишину. Он прошел в спальню, чтобы перво-наперво переменить костюм. Этот пиджак и эти брюки словно пропитались дурными мыслями и впечатлениями сегодняшнего тяжелого утра.

«Велю Глаше отнести в стирку или в чистку, или как там это делается. Не смогу теперь этого костюма надеть, чтобы не вспомнить о несчастном голубятнике», – с раздражением подумал Иван Никитич и бросил пиджак на стул, стоявший у двери. Что-то тяжелое стукнулось о сиденье. Это был сборник его, Ивана Купри, рассказов, унесенный из дома Карпухина. На Ивана Никитича снова было напали угрызения совести из-за этой покражи, но стоило ему достать из кармана книжицу, как они тут же сменились досадой и брезгливостью.

«Нехорошо теперь уже так думать, но до чего же неряшлив был покойный! – воскликнул про себя писатель, двумя пальцами перелистывая затрепанные страницы. – И ведь совсем недавно книга издана, а такое впечатление, будто бы ее за собой в походе полк солдат возил!»

Он убедился, что на книге нет ни подписи владельца, ни дарственной надписи. Вдруг из книжицы выскользнул и приземлился тут же, у ног Ивана Никитича, какой-то конверт. Писатель нагнулся и подобрал его. На лицевой стороне значилось: «Кат. Вл. Добытковой в собственные руки». Иван Никитич повертел тонкий, плотно заклеенный конверт, посмотрел на свет. Кто такая Кат. Вл. Добыткова он решительно не знал, во всяком случае, сейчас не мог припомнить, но положил себе при первой же оказии справиться об этом у кого-нибудь из старожилов Черезболотинска. Городок-то небольшой, наверняка не составит труда отыскать получательницу письма. Раз адрес не указан, то Карпухин, верно, сам хотел отнести его или передать с кем-то, но по почте отправлять не собирался. Если голубятник писал этой Добытковой перед смертью, то следует доставить письмо безотлагательно. Покамест же Иван Никитич, быстро сменив костюм, прошел в кабинет и оставил конверт и книжку среди прочих бумаг на рабочем столе, а затем отправился искать свое семейство.

Время обеда уже давно миновало, но Лидию Прокофьевну с младшей Лизонькой на руках он нашел в столовой у окна. Старшая, семилетняя Соня была в детской. Горничная Глаша подала Ивану Никитичу уху, а потом совсем небольшой кусок мясного вчерашнего пирога.

– А что это, Маланья сегодня ничего новенького не приготовила? Все вчерашнее подали к обеду, – спросил Иван Никитич у жены. Он, надо признать, знатно проголодался.

– А я ее рассчитала, – со странным спокойствием отвечала Лидия Прокофьевна.

– Как рассчитала?! Почему?

– Хотела с тобой после обеда об этом переговорить, но раз уж сейчас речь зашла, то я тебе сразу и скажу, что сегодня тут было. С утра Маланья отправилась,