Монстролог. Кровавый остров - Рик Янси

Он склонился ко мне – так близко, что я мог видеть свое отражение в темных, пустых омутах его глаз. Ох, эти его глаза! Я даже через тысячу лет не смог бы взглянуть в них без дрожи! Чернее черного, пустые как сама пустота… Ни человечьи, ни звериные, доктор Уортроп; пустые, мертвые.

«Яд называется «типота», – прошептал он. – Запомните это, Кендалл! Когда Уортроп спросит, что я вам вколол, скажите ему: «Типота. Он отравил меня типотой!»

Мой наставник тем временем мрачно кивал; но мне показалось, что я уловил в его взгляде отблеск смеха. Но что, подумал я, мог монстролог найти смешного в этой истории?

– Он сунул мне в карман записку – да! Вот! Она все еще при мне, – воскликнул Кендалл, подавая доктору обрывок бумаги. – Ваш адрес – и название яда, на случай, если я вдруг его забуду. Забуду! Как бы я мог забыть это проклятое слово, даже если бы захотел! Он сказал – у меня десять дней. «Плюс-минус, дорогой Кендалл». Плюс-минус! И все это время он не уставал вещать – размахивая своей жуткой иглой в дюйме от моего носа, – о том, как якобы ужасен и знаменит был яд, который он вот-вот мне вколет; как русский царь хранил флакон этого яда в своей сокровищнице; как его ценили древние («Говорят, именно им на самом деле и отравилась Клеопатра») и любили ассасины: медленное действие позволяло отравителю убраться прочь и быть далеко от жертвы к тому моменту, как в груди той разрывалось сердце. Свою отвратительную лекцию Кернс старательно уснащал подробными описаниями симптомов: потеря аппетита, бессонница, беспокойство, спутанность мыслей, учащенное сердцебиение, параноидальные галлюцинации, повышенное потоотделение, запор или понос в зависимости от…

Доктор сухо кивнул – ему явно наскучило слушать. Я знал, в чем дело: посылка. Посылка звала его и манила; что бы Кернс ни вручил говорливому англичанину, оно было достаточно ценно (во всяком случае, с точки зрения монстрологии), чтобы его успешная доставка Уортропу стоила человеческой жизни.

– Да-да, – сказал Уортроп, – мне известен эффект типоты. Не столь подробно, как вам, но…

Но на сей раз не он прервал Кендалла, а Кендалл – его; душой и разумом англичанин все еще был в Лондоне, беспомощно распростертый на постели Кернса, в то время как безумец, склонившись над ним, скалился в свете лампы. Не думаю, что бедолага когда-либо выбрался оттуда в полном смысле слова; до самой смерти он оставался пленником этого воспоминания, покорным рабом доктора Джона Кернса.

– Пожалуйста, молил я его, – продолжал Кендалл, – пожалуйста, во имя любви Христовой! И как неправ я был, избрав эти слова, знали бы вы, доктор Уортроп! Стоило мне помянуть имя Господа, как Кернс весь преобразился, словно я оскорбил Пресвятую Деву. Омерзительная улыбка угасла, рот приоткрылся, глаза сузились.

«Во имя чего-чего? – жутким шепотом переспросил он. – Любви Христовой? Так вы, Кендалл, веруете во Христа? И это ему сейчас молитесь? Очень странно. Не мне ли следует вам молиться, раз именно я держу в руках вашу жизнь и смерть – в самом буквальном смысле слова? И у кого сейчас над вами больше власти – у меня или у Господа? Прежде, чем вы скажете «у Господа», хорошенько подумайте, Кендалл. Если вы правы, а я, тем не менее, уколю вас – подтвердит это или опровергнет ваши слова? И чего бы вам больше хотелось? Если вы правы и бог превыше, то он явно благоволит мне больше, чем вам; по существу, он должен презирать вас за ваши грехи, и я в таком случае – всего лишь его орудие. А если превыше – я, то вы молитесь пустоте. Пустоте!» – он чуть не ткнул мне иглу в лицо и рассмеялся! – Здесь Кендалл разразился рыданиями, словно в противовес собственному рассказу. – И затем он сказал… он сказал, мерзкое чудовище… «Для чего люди молятся богу, Кендалл? Никогда этого не понимал. Господь любит нас. Мы венец его творения, как мой паук; мы – возлюбленные его… И все же пред лицом смертельной опасности мы молим его пощадить нас! Но не стоит ли нам молить о пощаде не бога, а того, кто с самого начала желал нам зла и уж точно не поступится возможностью нас уничтожить? Не молимся ли мы… не тому? Нам следует искать милосердия дьяволова, а не божьего. Не поймите меня неверно; я вовсе не диктую вам, к кому обращать свои молитвы. Я лишь указываю вам на ваши заблуждения – и, возможно, изобличаю причину столь примечательной тщетности вашей мольбы».

Кендалл перевел дух, с силой утер лицо и продолжил:

– Вы, полагаю, догадываетесь, что он сделал затем.

– Вколол вам типоту? – предположил Уортроп. – И через мгновение вы потеряли сознание, а когда очнулись, Кернса и след простыл.

– Именно. А вместо себя он оставил эту посылку.

– И вы, конечно же, не стали мешкать с билетом на пароход в Америку.

– Я, признаться, подумывал было обратиться в полицию…

– Но усомнились, что в ваш экстравагантный рассказ кто-либо поверит.

– …или в больницу.

– Где для столь редкого яда могло бы и не найтись противоядия.

– Поэтому у меня не было выбора, кроме как делать все, как он сказал, и надеяться, что Кернс не солгал; и, судя по всему, не солгал, коль скоро я все еще жив. Ох, не могу и передать, какой адской мукой были для меня последние восемь дней, доктор Уортроп! Что, если бы я не застал вас? Что, если бы та двухчасовая задержка в Нью-Йорке оказалась бы вопросом жизни и смерти? Что, если бы он ошибся, и вы не знали бы противоядия?

– Что ж, я был дома, с задержкой все обошлось и с противоядием – тоже. И вот вы здесь, живы, здоровы и только слегка потрепаны, – здесь доктор обернулся ко мне и продолжил, – Уилл Генри! Ты останешься с нашим гостем, а я пока взгляну на эту… безделицу, что прислал доктор Кернс. Мистер Кендалл, возможно, проголодался после выпавших ему испытаний; позаботься о нем, Уилл Генри. А теперь прошу простить меня, мистер Кендалл, но Джон сказал, что промедление может испортить всю игру.

С этими словами монстролог поспешно покинул комнату. Я слышал, как он сбегает по лестнице вниз, скрип подвальной двери и грохот его шагов по пути в лабораторию. Затем между мной и моим вынужденным товарищем воцарилось неловкое молчание; мне было несколько стыдно за доктора, так неожиданно и грубо отбывшего. Уортропа, впрочем, никогда особенно не заботила строгая викторианская учтивость.

– Не желаете ли отужинать, сэр? – спросил я.

Кендалл тяжело вздохнул (на скулах его успел выступить румянец) и сообщил:

– Я одолел всю Атлантику и только и делал в дороге, что срал да блевал. Нет, отужинать я не желаю.

– Еще чашечку чаю?

– Чаю?! Господи помилуй!

Так мы и сидели какое-то время, внимая лишь тиканью часов на каминной полке, пока он, наконец, не задремал – ибо, в самом деле, кто знает, когда этот человек в последний раз спал? Я попытался – тщетно – вообразить себе тот неописуемый ужас, что, должно быть, снедал его при осознании, что каждый «тик-так» часов на шаг приближает его к последнему порогу, к дороге без возврата, к пучинам забвения, когда каждая помеха опасна, а каждый упущенный миг может оказаться смертельным. Что думал он теперь о своей удаче – или, может быть, считал ее чудом божьим? И тут я вспомнил, что он так и не ответил Кернсу на вопрос, кому следует молиться; и, содрогнувшись, задумался – кому же Кендалл молился в итоге… и кто же ему ответил.