В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945 - Юрий Владимиров

Мы рассказали друг другу обо всем, что с нами произошло. Оказалось, что лейтенанту с товарищами тогда тоже не повезло: их захватила группа автоматчиков, а затем со сборного пункта отправили в этот лагерь. Лейтенант устроился в отделении для командного состава, а батальонный комиссар и старшина остались вместе с другими пленными.

В конце беседы лейтенант неожиданно предложил мне перейти в его отделение, так как с пленными из командного состава, кроме комиссаров, немцы обращаются лучше. С его точки зрения, я по своему развитию вполне мог сойти за лейтенанта. Пока никто не требует документов, подтверждающих принадлежность пленного к командному составу, – об этом судят в основном лишь по уровню общего развития.

К сожалению, нам с лейтенантом не суждено было находиться постоянно в одной компании. Примерно через час, как я улегся спать на подстеленном соломой полу конюшни, меня потянуло в уборную, и за ночь я бегал туда, наверное, раз десять, а с рассветом обнаружил, что из меня вытекает густая кровь.

Утром лейтенант помог мне перебраться в лагерную медсанчасть. И там врач, которому я назвал свои фамилию, имя и отчество, спросил, откуда я. Узнав, что из Москвы, он очень обрадовался, сказав, что сам он – москвич. Врач определил мне, как инфекционному больному, особое место в сарае. Затем он заставил меня выпить два стакана слабого раствора марганцовки, запретив вообще пить воду и принимать пищу в течение суток. Такой раствор я постоянно пил до конца пребывания в медсанчасти. Кроме того, врач дал мне хинин. Он рекомендовал мне как можно больше лежать и из сарая без особой надобности не выходить и по возможности ни с кем не общаться. В мое распоряжение было предоставлено ведро с деревянной крышкой, которое выносили санитары.

Недалеко от лазарета, но вне территории лагеря, находилась братская могила. Это была вырытая пленными по распоряжению комендатуры глубокая яма размерами, наверное, 5 х Ю метров. В ней ежедневно хоронили по несколько пленных, умиравших от тяжелых ран, болезней и истощения. Покойного приносили на носилках или привозили на телеге, клали в одну яму и присыпали слоем земли и слоем хлорной извести и этим ограничивались до поступления следующего умершего.

Наконец в лагере немцы наладили специальное снабжение лазарета водой, а на кухне стали готовить горячую пищу в виде мучного или картофельного супа со свеклой и кониной. Еду доставляли в лазарет из кухни в бочках, кадках и больших кастрюлях, но порции были очень маленькими. Позже стали давать и хлеб. Из подвешенного на столбе умывальника можно было помыть холодной водой руки и лицо, а в баке возле него – прополоскать котелки и кружки… Лекарств в лазарете было очень мало, и почти все только отечественные, то есть для немцев трофейные.

Глубокой ночью, несмотря на то что я принял дозу хинина, у меня начался приступ малярийного озноба, длившийся около часа. И поскольку накрыться мне было нечем, пришлось придвинуться поближе к соседу и даже полезть под его шинель, чтобы согреться. Но когда я прижался к нему, я с ужасом обнаружил, что тело его оказалось совершенно холодным. Когда рассвело, стало ясно, что сосед – рослый пожилой военный – мертв.

Недолго думая я перетащил на свою «постель» шинель покойного и его вещевой мешок со всем содержимым и заменил свой ремень на его добротный кожаный. В вещевом мешке умершего я обнаружил алюминиевый котелок, синюю эмалированную кружку и катушку белых ниток с иголкой. Был также кисет для махорки, но пустой. Все это было как раз то, чего я лишился, когда шел под конвоем в этот лагерь военнопленных. Не хватало лишь пары носков или хотя бы портянок для обуви. Не было и мыла с полотенцем, но без них пока можно было обойтись.

Утром врач поинтересовался моим самочувствием и порекомендовал мне выпить кружку мясного бульона из конины, который начали раздавать санитары. Я получил этот бульон и выпил его с большим удовольствием. Затем врач дал мне пакет с размолотым древесным углем и опять посоветовал лежать как можно больше.

Через некоторое время, почувствовав заметное улучшение, я вышел из сарая и уселся возле него погреться на солнце. В это время меня заметил и подошел ко мне сослуживец по зенитной батарее, с которым я вечером 20 мая в Лозовеньках был отправлен в полевой госпиталь. Тогда его в госпиталь приняли, а меня отослали обратно в воинскую часть. Оказалось, что он попал в плен утром 26 мая, когда к полевому госпиталю неожиданно подъехали немецкие танки. Никакой стрельбы не было. Всех ходячих раненых и больных немцы отправили пешком в сопровождении конвоиров на сборный пункт для военнопленных. А раненых и больных, неспособных самостоятельно двигаться, включая моего сослуживца, они посадили вместе с медицинским персоналом на грузовики и привезли в Лозовую. Тяжелораненых и совершенно безнадежных они оставили в полевом госпитале вместе с хирургом и медсестрами, рассчитывая, что в остальном им помогут местные жители. Позже я несколько раз встречал тяжело раненных военнопленных, которых немцы вообще отпускали на свободу.

Часам к четырем в лазарет принесли совмещенные обед и ужин – горячую полужидкую кашу из пшена, которое не было отделено от примесей, как это обычно делают домашние хозяйки. В каше попадались даже частички мышиного кала. Но все равно это была для нас отличная пища. Врач разрешил мне съесть не более пяти ложек каши. Однако до принятия пищи пришлось выпить стакан с раствором марганцовки и съесть немного размолотого древесного угля. Благодаря ежевечернему приему хинина ночные ознобы уменьшились.

Лейтенант-танкист из офицерского блока сумел навестить меня лишь один раз, так как вскоре всех обитателей этого отделения увезли дальше на запад. Лагерь постепенно, но медленно освобождался от пленных.

В третьей декаде июня меня «выписали» из лазарета. В тот же офицерский блок – отделение для бывшего командного состава, откуда я уходил, привел меня, сильно ослабшего и ставшего, как выражались пленные, полным доходягой, санитар, оставив мне для завтрака на следующий день кусок сваренной с борщом конины. С собой я захватил котелок с кипяченой водой. Врач дал мне еще пакетики с марганцовкой, молотым древесным углем и хинином для самолечения.

На этот раз в офицерском блоке людей было очень мало, ни одного знакомого лица не оказалось. Я вышел из конюшни и стал наблюдать, что же творится за лагерной оградой, сделанной из колючей проволоки. Вдоль ограды лагеря, скучая, прохаживались между сторожевыми вышками часовые с автоматами. Вдруг в степи раздались одиночные автоматные выстрелы, и я увидел, как двое немецких солдат погнались по траве за какими-то серыми зверьками. Одного, раненного и дико кричавшего, они поймали. Зверек оказался сурком. Охотники и часовые некоторое время полюбовались трофеем и закинули его на территорию лагеря. Несколько расторопных пленных тут же схватили сурка и потащили к костру. Счастливые обладатели этого дармового мяса зажарили его, распространяя вокруг щемящий запах горящего жира. Некоторые пленные шли за теми, кому досталась порция мяса, и униженно и тщетно просили поделиться с ними.

Пока все это происходило, я заметил одного капитана уже в годах, у которого на ногах были зеленые брезентовые «комсоставские», как их тогда называли, летние сапоги. Хотя они были достаточно ношенные, мне эта обувь очень понравилась и видом, и легкостью, и тем, что их вполне можно было носить без носков и портянок, которых у меня не было. Кроме того, они придавали бы мне вид более соответствующий внешности лейтенанта. По этим соображениям я предложил капитану поменяться обувью, и он моментально согласился, сказав, что для грядущих холодов ботинки очень пригодятся. Я опять подумал, что вот люди смотрят далеко вперед, а я нет.