Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

— Ты меня слушаешь или нет?

— Прости?

— Ты еще не понял, что все твои циничные манеры, игры в соблазнителя и опереточного хулигана — они больше не ко времени? — Она протянула руку и ласково потрепала его по затылку, как котенка. — Очнись, Симон, пока все твои козыри не превратились в свою противоположность. В концлагере ты окажешься всего лишь человечком ростом аккурат до приклада. И получишь им прямо в морду.

Симон вздрогнул. Грета была права: со всем этим умничаньем тонкий лед под его ногами скоро треснет. Интеллект вышел из моды. А что до пресловутой защиты… Рассчитывать на женщин, которых он шантажировал и с которыми спал, — в смысле неприкосновенности можно бы придумать и что-нибудь получше. Рано или поздно рогоносцы обнаружат, где собака зарыта.

— А не отправиться ли нам в гостиницу «Зара», как в старые добрые времена?

Грета улыбнулась:

— Мне жаль, милый. Ты и тут отстал от моды.

Он издал покорное «а-а», больше похожее на отрыжку.

— Лучше встретимся в «Байернхофе»[19], — неожиданно игриво сказала она. — Давненько я не ела их Kartoffelsalat[20].

На ее лицо вернулась улыбка, и он снова ею залюбовался. В высшем берлинском обществе ее кукольная головка производила эффект разрушительного урагана, а в это мгновение ее щечки напоминали две маленькие жаровни — подобные тем, которые она разжигала в штанах любого мужчины.

— Согласен на «Байернхоф», — капитулировал он. — В пятницу, в половине первого?

— Отлично, в полпервого.

Она поднялась с новым небесным шелестом.

— И ты дашь мне хоть слово вставить, — предупредила она. — Чуть меньше обычной белиберды, от тебя не убудет. Auf wiedersehen[21].

Симон без особого сожаления смотрел, как она уходит. Сказал себе, что он, в конце концов, интеллектуал. И ему приятнее ласкать не ее бедра, а «образ» ее бедер.

На обратном пути он слегка протрезвел. Но настроение осталось приподнятым. Он чувствовал в кармане конверт Греты, и его маленькая махинация казалась ему беспроигрышной. Он зарабатывал на жизнь, заставляя этих женщин разговориться, а потом получал еще больше денег, обещая им молчать. Reden ist Silber, schweigen ist Gold. Слово — серебро, а молчание — золото.

Чтобы окончательно выветрить хмель, он остановился у лотка уличного торговца и купил две Wiener Würtschen[22]. Берлинские острые радости цвета плоти… Держа сосиски в одной руке, он легким шагом двинулся по Вильгельмштрассе. Таким же легким, как в детстве, когда он придумал себе игру: не наступать на швы между тротуарными плитами. Наступишь на черту — и умрешь на месте…

Он снова пересек Потсдамскую площадь, на ходу бросив сальную бумажку в урну. На этот раз ревущая площадь показалась ему невыносимой. Переполненная трамваями, двухэтажными автобусами, двуколками, она выплескивала еще и волну шляп и канотье, колыхавшихся, как прилив мельтешащих пятнышек, — пуантилизм[23], навязанный стаккато. Ток-ток-ток…

Его радостный настрой постепенно оборачивался мигренью. Солнце заваливалось куда-то за дома, звуки чиркали по мозгу, как лезвия коньков по льду катка…

Уже шагая по Альте-Потсдамерштрассе, он вдруг ощутил, как на него нахлынуло дурное предчувствие. Грета права: с этим хождением по канату пора заканчивать. Реальность скоро сметет его со всего маху, как летящий на полном ходу Kriegslokomotive[24].

Когда в поле зрения появился его дом, он чуть не подавился смехом. Ведь мог бы сделать неплохую карьеру как медиум… Перед зданием его ждало то, чего любой немец боялся больше всего на свете.

У подъезда стоял великолепный «мерседес». Прислонившись к автомобилю, шофер в форме СС курил сигарету. В нескольких шагах от него возвышался гигант в черной форме и блестящей фуражке, словно вросший каблуками в асфальт.

Ха-ха-ха! Вот вам и малыш Симон, бегающий между дождевыми каплями! А ну пошевеливайся! В концлагерь, как все прочие!

Он отвлекся от машины и шофера, сосредоточив все внимание на гиганте в нарукавной повязке со свастикой. Образ был столь совершенен, что мог бы послужить иллюстрацией в пропагандистских изданиях. Китель, перепоясанный идущими через грудь ремнями. Галифе. Мягкие сапоги, начищенные до зеркального блеска. Спортивная медаль штурмовиков на груди. И конечно же, орлы повсюду — на фуражке, воротнике, пряжке ремня…

— Доктор Симон Краус?

— Это я, — откликнулся Симон, не в силах отвести взгляд от двух рунических знаков, обозначающих СС, на воротнике.

— Гауптштурмфюрер Франц Бивен, — бросил гигант, щелкнув каблуками.

Чувствовалось, что приветствие отрабатывалось перед зеркалом. Симон приготовился услышать: «Следуйте за мной», но мужчина добавил почти примирительно:

— Мы можем поговорить в вашем кабинете?

Офицер протянул ему овальную бляху из черненого металла с символом орла, сидящего на свастике. Внизу номер. Гестапо, неужели? Учитывая облик предъявителя, жетон был явно лишним.

— Разумеется, — ответил Симон, исполнив в свою очередь короткий поклон скорее в манере Чарли Чаплина, нежели Гитлера.

Зайдя в свой подъезд, он невольно испытал чувство нелепой гордости. Дом из тесаного камня, решетка кованого металла… Что ни говори, это придает солидность.

Они молча поднимались по лестнице. В очередной раз Симон тщеславно оглядывал окружающую роскошь, изысканную отделку лестничных пролетов. Дурень несчастный, ты наверняка видишь все это в последний раз.

Добравшись до четвертого этажа, он отпер дверь, бросив взгляд на гостя. И спросил себя, так ли тот высок, как ему кажется. Рядом с Симоном легко выглядеть титаном.

Они задержались на несколько секунд в небольшой прихожей с бежевыми стенами и гармонирующим светлым паркетом из габонской древесины. Единственным украшением была серия эскизов Пауля Клее[25].