Твоя жестокая любовь - Юлия Гауф

Странно, но мне это не интересно — что у нее. Давно отболело, давно смирился, и ответил нелюбовью на нелюбовь. Говорят, что любовь матери к ребенку безусловна, как и любовь ребенка к матери — эгоистична, но также безусловна.

Нет.

Не все можно простить. Не все можно понять.

Но тем не менее я спрашиваю:

— Что у нее?

— Она странно себя вела, — замялась Вера, выкручивая себе пальцы. — Иногда все было нормально, а иногда она говорила что-то странное, непонятное мне. Я… я понимала, что мама не в себе, но боялась заставлять ее обращаться за помощью. Очень боялась!

И я даже знаю, чего ты боялась, Вера. Что мать отправят в психушку, а тебя обратно в приют — туда, куда тебя забрали от родной матери-наркоманки.

Что ж, это я даже могу понять — здоровый эгоизм. Лучше жить с психически-ненормальной, чем снова не иметь своей комнаты, и жить подачками от миссионеров.

— … я виновата. Врачи сказали, что люди, сознание которых замутнено, не всегда понимают, что у них проблемы. Что нужно обратиться за помощью. Я не уследила за ней.

— Перестань, — поморщился от этих глупых оправданий, но они искренние — девчонка вполне честно винит себя. Мать она любит, а та полюбила Веру с первого взгляда — пока она была подругой сестры, а не детдомовской девчонкой.

Одинаковые они, как и говорил отец.

Хочется послать ее к дьяволу, и больше никогда не видеть. Ненавижу слабость: встряхнуть бы, заорать, чтобы взяла себя в руки! Сидит тут, жалеет и себя, и мать, и ждет, чтобы я начал ее переубеждать. Что не виновата ни в чем.

Нет уж.

— Идем? — Вера достала идиотский голубой кошелек с изображенной на нем белой кошкой — детский сад какой-то.

— Я сказал, что заплачу. Перестань.

— Нет, я…

— Я плачу, Вера. Не спорь, меня это раздражает.

Меня все в ней раздражает: дерзкие фразы, бегающий взгляд, смущение и проскальзывающая и в глазах, и в словах злость. И обида ее глупая непонятна, и тоже бесит. Строит из себя святошу, а я ведь знаю ее дольше, чем она думает — еще пока с наркоманкой-мамашей жила, и с моей сестрой дружила.

Даже странно: что нашла Ника общего с нищей девочкой, которая еще и на два года младше. Видимо, сестра повелась на притворство — на эти опущенные в пол глаза. И на полное отсутствие совести.

— Ты надолго к нам?

— Насовсем. Соскучился по родным трущобам, к корням потянуло.

— Что-то не верится, — Вера изогнула тонкую бровь, и села рядом со мной, на соседнее сиденье. — А если серьезно?

— Не знаю. Пока буду работать из арендованного офиса, налаживать бизнес. Здание под филиал нужно отстраивать, те, что продаются не подходят — их дешевле снести, все еще из совка, и без ремонта. Думаю, я здесь на год, не меньше.

Вера замолчала. Снова пальцы начала выкручивать, как с детства делает, когда волнуется. И по лицу не понять, разочаровал ли я ее своим ответом.

Наверное, разочаровал. Ей было бы проще, дай я денег, и исчезни из ее жизни. Да и мне самому так было бы проще, я бы так и сделал, признайся она в том, что совершила.

Пожалуй, сейчас я понял, почему не рассказывал никому про Веру и Нику: кто бы поверил, что шестилетняя Вера могла заманить мою восьмилетнюю сестру в ловушку, в то старое, заброшенное здание конюшни, в которой ее нашли мертвой?

Даже отец бы покрутил пальцем у виска.

А я видел: и зависть в глазах Веры, когда она смотрела на мою сестру. На ее недорогую, но целую одежду по размеру, на игрушки. А еще я видел, как она в тот день пришла за Никой, тенью скользнув во двор, и обе они ушли по яблоневой тропинке туда, к этой чертовой конюшне, в которую я не пошел за ними, не стал следить дальше.

А через день Нику нашли мертвой. Вера же клялась, что не видела сестру. Всем клялась, обливаясь слезами: полиции, детскому психологу и моему отцу. Что не видела Нику в тот день, и не знает, что случилось.

Что не виновата.

А затем ее забрали в приют, из которого ее и привезла моя мать, и велела называть не Верой, а Никой, и объявила, что теперь она моя сестра. Жестокая ирония.

— … зовут Герман Викторович, ты…

— Что?

— Я говорю, что врача зовут Герман Викторович, — повторила Вера, когда мы подъехали к зданию больницы — унылому и безобразному, как все в этом городе. — Ты ведь хотел поговорить с ним. Провожу тебя до его кабинета, навещу маму, и мне пора на работу. Ты со своим завтраком порушил все мои планы, Влад.

— И это твоя благодарность? — рассмеялся почти искренне на ее ворчание. — Где ты работаешь?

— В салоне красоты, маникюршей работаю.

Ну кто бы сомневался? Почему-то я так и думал: продавщица, маникюрша или парикмахерша.

— Учиться не пошла?

— Учусь, на свободном посещении сейчас. Ну, с осени, разумеется, сейчас учебы нет. Я ведь еще уроки музыки даю, и не все успеваю. А за репетиторство неплохо платят, приходится выбирать.

— И какая работа тебе нравится больше? — спросил с живым интересом. Вера и музыка? Это что-то новое.

— Музыка. Я музыку люблю: играть, петь — это по мне. Но, — она строго нахмурилась — так, что захотелось разгладить морщинки на переносице, — я и маникюр люблю делать. Все, что деньги приносит.

— А учиться?

Вера пожала плечами, так и не ответив. Видимо, учиться она не любит. Помнится, в школе Вера не блистала, и мать вызывала классная руководительница и по поводу успеваемости, и по поведению.

Ничего не изменилось. И об этом нельзя забывать, что вот эта девочка с каштановыми волосами — лгунья и притворщица каких поискать.

И что она любит играть.

Дрянь.

На работу я сбежала, пробыв с мамой всего пять минут. Привычно сунула несколько купюр медсестре, чтобы не забывала уделять внимание самой важной для меня пациентке, и унеслась прочь, не дожидаясь Влада.

С ним странно. Непривычно, что он здесь, и я не понимаю, как себя вести с ним. Влад то смотрит зверем, словно вот-вот в горло клыками вцепится, то разговаривает мягко, обволакивая патокой.

И этот контрастный душ порядком меня утомил, вымотал итак истлевшие за эти годы нервы, и лицо стало держать сложно.

— Телефон! — хлопнула себя по лбу. — Нужно было взять его номер. Как я теперь свяжусь с ним?

— О, мать, сама с собой уже болтаешь? — в подсобку зашла Катя, ни капли не стесняясь, что это рабочее помещение, а она в нашем салоне не работает.

— Катя?

— Нет, привидение твоей мертвой бабушки, — рассмеялась подруга. — На маникюр пришла, денег вот подкопила, а мой мастер сошла с ума, и вместо работы ведет беседы сама с собой.