Любовь и сон - Джон Краули

Наконец Джо Бойд извлек из стола и разложил перед Пирсом свое последнее практическое задание.

— Сражение, — объяснил он.

Это был длинный рулон гладкой белой бумаги, какой Пирс никогда прежде не видел, — Джо Бойд называл ее «стеллажной бумагой». Он размотал примерно фут, показались фигурки, нарисованные карандашом, крохотные, видимо-невидимо. Все они, собственно, участвовали в битве; у каждого условного человечка имелось условное ружьишко, и он стрелял, целил во врага или лежал мертвый, не выпуская оружия из рук. Пунктирными линиями были обозначены траектории пуль, направленных в другую толпу вооруженных фигурок, — Джо Бойд их продемонстрировал, развернув рулон дальше.

— Я мог бы и получше нарисовать людей. Но это набросок, уж очень их много.

Он назвал это сражением, но на самом деле сражением это не было; ни строя, ни маневрирования, ни полков, ни офицеров. На фоне небрежно обозначенного пейзажа десятки человечков с каждой стороны вели бессистемный бой, целили друг в друга из-за скал и пней, стреляли и умирали поодиночке во всех мыслимых позах. Из ран кое-где натекли лужицы карандашной крови.

— Глянь-ка.

Джо Бойд еще развернул стеллажную бумагу, показывая, что вторую противоборствующую группу атаковала с тыла третья; иные из бойцов уже обернулись к ней лицом. Несомненно, третий отряд тоже ждало нападение, хотя до этого у Джо Бойда еще не дошли руки. Ставить точку не было причин.

— Я нарисую еще больше. — Джо Бойд свернул рулон. — Целую кучу.

Нет, зря Сэм надеялся, Джо Бойд никогда не сделается наставником Пирса и настоящей дружбы у них не сложится. И, хотя наклонностей, свойственных Акселю, в Пирсе так и не проявится, хотя вскоре он начнет собирать доказательства, что его натуре они чужды, все же одним из его тайных кумиров навсегда останется Джорджи Порджи,[20]пудинг и плюшки, от его поцелуев плачут девчушки:

Вышли мальчишки играть на лужок,

Джорджи Порджи — скорей наутек.

Тем не менее членство в клубе Ретриверов Пирсу не было предложено; возможно, Джо Бойд подозревал, что само членство или работа, с ним связанная, не были для Пирса до конца желанны и он собьет настроение у остальных.

— Ну и плевать, — сказал Пирс сестрам вечером в их бунгало. — Я уже состою в одном клубе. Вроде того.

Они собрались втроем у коричневого газового нагревателя с комод величиной, который стоял в комнате Пирса и обогревал все бунгало. Чтобы его включить, пришлось поучаствовать всем троим: Хильди руководила и врубала газ, Пирс зажигал спичку; Бёрд спичек боялась, но не так боялась обогревателя, как Пирс, поэтому ей было поручено сунуть зажженную спичку в отверстие сбоку.

— Что за клуб такой?

— Это секрет. — Он стоял вместе с Бёрд у отверстия плиты, держа наготове коробок спичек. Хильди нагнулась к газовому крану. — Секретный клуб моего отца.

— А маленьких туда пускают?

— Смотря кого.

— Как он называется?

— Не скажу. Это тайна. — Из воображаемого, однако внезапно ожившего прошлого на Пирса глядел отец, прижимая к губам палец.

— Готово? — нетерпеливо спросила Хильди.

Ее тощие ноги дрожали от холода.

— Давай.

— Давай.

После нескольких неудачных попыток Пирс наконец зажег спичку, вертя ее в руке. Хильди уже, раньше, чем нужно, включила кран, Бёрд потянулась за спичкой, норовя взять ее за дальний от огня конец, но Пирс его не выпускал. То ли сунув, то ли вбросив спичку в отверстие запальника, Бёрд отвернулась. Напущенный в комнату газ фукнул не так громко, как в те разы, когда процесс еще больше затягивался.

— А кого вообще принимают? — спросила Хильди. — Нас бы приняли?

— Возможно.

— А Уоррена?

Пирс пожал плечами.

— А Джо Бойда?

Исключать его было не за что. Но не было также причин — и Пирс не чувствовал себя обязанным — сообщать ему, что он мог бы претендовать на членство и вопрос этот обсуждался. И был решен положительно. Вкус торжества, подобно вкусу сгоревшего газа, разлился по нёбу Пирса.

— Конечно, — ответил он. — Почему бы и нет.

Позже, в постели, сестры пытались угадать название тайного братства или выманить его у Пирса. Называли наугад птиц и зверей («Клуб Ящериц»! «Клуб Жуков»!), пока не зайдутся в смехе; спрашивали у Пирса, на какую букву начинается название, сколько в нем букв, на что оно похоже. Но Пирс помалкивал, потому что сам еще не знал. Известно ему было только, что сам он принят еще в давние времена (его недолгие «давние времена», которые с недавних пор приобрели в его глазах такую важность), чин по чину, и братья, облаченные в мантии, приветствовали его улыбкой. Его сердце полнилось злорадным ликованием: они-то думали, что он один как перст, а он член общества, пусть пока невидимого, но с каждой минутой Пирс узнает о нем все больше.

«Ретриверы» скоро прекратили существование и бывший курятник остался неубранным, так как неугомонный Джо Бойд увлекся чем-то другим. Впоследствии Пирс не помнил, состоялось ли его формальное посвящение, хотя Бёрд уверяла, что конечно же да, неужели он забыл: пикники и затеи с его участием, взносы. Позднее он удивлялся тому, что младшая сестра куда лучше его помнит многое из их совместного прошлого. В первый год после приезда в Бондье трудности и непонятности все время сменяли одна другую, и удержать их в памяти было так же трудно, как череду драматических сцен из долгого сна: остались только приглушенные краски и ощущение борьбы.

— Не скажу тебе даже, как мы туда добрались, — говорила ему Винни во Флориде, — со всеми вещами, сундуками, одеждой и барахлом.

— Комод с мраморной доской, — дополнил Пирс, с внезапной ясностью ухватив образ, а ведь еще немного — и ускользнул бы из памяти. Хоть это зацепил. — Деревянная кровать с шишечками.

— Выходит, Аксель их нам послал? Как же иначе, не сами же они пришли? Верно-верно. Знаю, у меня тогда голова шла кругом.

Пирс никогда не укорял Винни за свое изгнание. Акселя, отца, он глубоко, невыразимо стыдился; в те вечера, когда Аксель по обыкновению заходил с ним поговорить, Пирс молча слушал его совершенно неостановимые излияния чувств (визиты эти всегда сопровождал один и тот же звуковой фон: звяканье, морской ропот голосов и тихой музыки); каждый раз начинались извинения, паузы, дабы смахнуть слезу, — Олифанты тем временем наблюдали, а у Пирса горели щеки. Но Пирс не укорял и Акселя за то, во что он превратился, потому что Винни помалкивала — во всяком случае, не подавала виду. Она никогда не жаловалась на Акселя, словно ничего против него не имела; она вообще только в редких случаях его упоминала. Потому ли, что Винни обладала способностью не замечать неприятности, всегда старалась спрятаться от них в нору, или потому, что она слишком любила Пирса и не задавала ему вопросов, — так или иначе, в ее комнате Пирс забывал о своем изгнании, вместо того чтобы вновь и вновь возвращаться к его причинам.