Лис - Михаил Ефимович Нисенбаум

той беспричинной взаимной любви к жизни, которая случается только у молодых.•

Идя к метро, Тагерт с удовольствием вспоминал прошедшую пару. Началась она не слишком хорошо. Аудитория, заполненная людьми, была пуста. Три студента задумчиво смотрели в окно, в задних рядах рисовали и обменивались записками. По-настоящему присутствовала на занятии только Альбина Хайруллина, вслух спрягавшая неправильный глагол ferre[2]. Кашлянув, Тагерт громко обратился к студентам, телесно населявшим двадцать седьмую аудиторию:

– Дамы и господа. Простите, что отвлекаю. Позвольте предложить вам задачку из римского права. Вам не нужно знать никаких римских законов или преторского эдикта, тут нет никакого коварства.

– Как же, нет коварства. Как такое возможно? – протянул Литваковский, главный шутник восьмой группы.

Смех вернул студентов в аудиторию. Все глаза были устремлены на доцента.

– Итак, – торжественно протянул он и сделал паузу, чтобы интерес слушателей напитал выжидательную тишину. – В городе Медиолане[3] умер богатый патриций. Ему принадлежали поместья в Лации, на Сицилии, в Иллирии, особняки в Медиолане и в Риме, два корабля, тысячи голов скота и великое множество рабов. В числе этих рабов были двое: кузнец Стих и брадобрей Филон…

Имя «Филон» многих рассмешило.

– …Именно здесь следует сосредоточить внимание, – строго сказал Тагерт и мелом вывел на доске «кузнец Стих» и «брадобрей Филон».

Известковые искорки выбрызгивали с каждым ударом мела по доске.

– Наследство было распределено поровну между двумя сыновьями. Кроме того, медиоланский патриций произвел завещательные отказы. То есть распорядился некоторыми конкретными активами. Он отказал, в смысле приказал передать, некоторых рабов двум своим племянникам. И вот здесь он допустил оплошность. В завещании было сказано: старшему племяннику пусть передадут десять рабов, в том числе кузнеца Филона, младшему тоже десять, в том числе брадобрея Стиха. Смотрите!

Тагерт торжествующе ткнул пальцем в написанные на доске слова.

– Неправильно! – раздалось с последнего ряда.

– Разумеется, неправильно, я же сказал: оплошность. Что же произошло? Наследодатель соединил имя одного с профессией другого. Что же прикажете делать? Собственник умер, у него не спросишь. Два раба остались без хозяина. Рассудите, уважаемые юристы!

– Надо их убить! – весело выкрикнул Тимофей Рычков.

– С какой стати? Что за бесчеловечность?

– А чего они!

На сей раз смеялись только соседи Тимофея.

Руку подняла Альбина Хайруллина:

– Рабы – это вещи. Какая разница, какое имя у вещи?

Сергей Генрихович покачал головой:

– Вещи-то конечно вещи. Господи, как ужасно, что мы так говорим о живых людях. Но вот предположим, есть сервант черного дерева и комод красного дерева. А написали «комод черного дерева» и «сервант красного». Или с машинами разных марок запутались.

Возникла пятисекундная пауза, после чего руки подняла чуть не половина группы.

– Их можно переименовать!

– Или переучить.

– Какой из кузнеца парикмахер?

Сергей Генрихович с удовольствием следил за спорящими.

– Погодите, – он выставил вперед ладонь, как бы пытаясь остановить приближающуюся машину. – Для начала надо решить, кто будет переучивать и переименовывать. А для этого сперва нужно этих рабов кому-то присудить. Первый вопрос – в чем наш богатый миланец допустил ошибку: в профессии или в имени?

Снова вспорхнули руки. Степенно, точно давая консультацию, заговорил Марат Арабян:

– Разумеется, самое существенное у слуг – их профессия и квалификация. Какая разница, как зовут твоего быка? Главное, что на нем пахать можно.

– Позвольте, Марат Аветисович. А если бык так стар, что на нем нельзя пахать, а нужно только ухаживать и кормить? Что если он болен? Что если у него правая передняя нога короче остальных? Вы исходите из того, что личные качества работника не имеют значения. Но иногда личные качества перевешивают все остальные. Возраст, здоровье, характер, исполнительность… Да та же квалификация. Брадобрей может оказаться виртуозом, а может неумехой. Кузнец может оказаться покладистым человеком или пьяницей, а то и подстрекателем.

Теперь никто не смотрел в окно и не перешептывался. Казалось, роение мыслей можно услышать. Тагерт продолжал, понизив голос:

– Но как же нам узнать, что имел в виду наследодатель? Он уже далеко, его не спросишь. Qui nunc it per iter tenebricosum[4]… Мы не телепаты и не медиумы. Давайте рассуждать. Когда вы садитесь в автобус, кто за рулем?

– Водитель, – хор из нескольких голосов.

– А если войдет женщина, которая начнет проверять билеты, как вы ее назовете?

– Упс! – общий смех.

– Контролер.

– Дальше. Вы входите в институт и показываете на вахте студенческий кому?

– Охраннику.

– Превосходно. Если бы вам пришлось давать свидетельские показания, как бы вы назвали этого человека?

– Охранником.

Сергей Генрихович ткнул указательным пальцем в потолок.

– А вот, предположим, среди ваших приятелей оказался бы некто, работающий охранником. По имени, скажем, Олег. Но кроме того, кем он работает, вы бы знали о нем множество подробностей: что он живет со своей бабушкой, каждый день выгуливает таксу, что он любит цыганские романсы, а когда волнуется, запинается на букве «к». Так вот, если бы вы хорошо представляли себе этого человека и вам пришлось про него рассказывать, как бы вы его называли: охранником или Олегом?

– Олегом, – ответила Альбина. – Кстати, у меня есть такса, ее зовут Герда.

– Чудесно. Итак, имя лучше ассоциируется с личными качествами, чем профессия. Что и требовалось доказать. Поэтому римский юрист предлагает произвести расследование и выяснить, знал ли покойный миланец своих работников по именам. Если знал, нужно распределять рабов по имени, если не знал – по профессии.

– К-к-как это прек-к-к-красно, – ответил Тимофей Рычков, шут гороховый.

•

Идя на работу, Тагерт ежедневно облачался в костюм преподавателя, следил за преподавательской осанкой, диктовал лекторским голосом, давал задания, проверял контрольные. При этом не было ни единого дня, когда он признал бы себя настоящим преподавателем. Возможно, это объяснялось тем, что Сергей Генрихович оказался на кафедре в год окончания университета. А поскольку большинство его студентов тогда были заочниками и вечерниками, давно работающими и семейными людьми, новоиспеченный учитель оказался младше своих учеников.

Идя вдоль ветшающих купеческих домишек по Онежской улице, Сергей Генрихович с улыбкой вспоминал разные эпизоды из первого года работы. Например, случай с мокрой тряпкой. Вечерние занятия проходили в арендованной институтом школе на Щелковской, в классе литературы с обычными школьными столами и портретами классиков по периметру. Исписав доску латинскими словами, Тагерт взял в руки тряпку. Тряпка сочилась мелом и пахла белесой сыростью. Пришлось выжимать ее над мусорным ведром у двери. Стирая с доски, Тагерт не мог понять, почему известковые подтеки и волглый дух так волнуют его. Свежессаженное, незажившее воспоминание больше всего походило на восторг. За годы университетской учебы ему никогда не случалось стирать с доски. Выходит, последний раз это было еще в школе, лет десять назад. Мокрые блестящие полукружья на черной доске долго не сохли, писать по сырой поверхности было бесполезно: мел проскальзывал, быстро размокал, осыпался мягкими крошками. Когда доска, наконец, подсохла, на ней появились веера сероватых разводов.

Громко рассказывая про чтение латинских согласных, Сергей Генрихович скорее чувствовал, чем сознавал, что вернулся к прежнему переживанию через