11 сентября - Алексей Варламов

Елена Викторовна возвращалась домой перед самым выпускным вечером. Варя с бабушкой встречали ее в аэропорту, обе были заранее раздражены, что обычный уклад жизни нарушится, и вымещали раздражение друг на друге. У Вари волосы не желали ложиться, и она была готова изничтожить весь белый свет. И, как назло, мама долго не выходила. Прошли все пассажиры, прибыл новый самолет из Гаваны, заверещала пронзительная кубинская речь. По залу прилета сновали вертлявые мужички и предлагали подвезти до города. «У на на Куэ сабоа», — громко говорил веселый маленький мулат, приехавший из Санта-Клары учиться в Высшую партийную школу. Наконец появилась мама, но не из того выхода, по которому шли все, а откуда-то сбоку.

— Чемодан не находился. Очень устала. Скорее домой, — телеграфно сказала она и двинулась за первым попавшимся барыгой, обещавшим отвести их до города всего за четвертной, отчего бабушка возмущенно присвистнула, а Варя покрутила пальцем у виска и в машине расплакалась.

— А все от дружбы с этой воровкой, — говорила старуха вполголоса, но так, чтобы девочке было слышно. — Я с самого начала была против. Но ты сказала пусть, и вот, гляди, что сделалось с твоей дочерью. Ты должна с ней поговорить, или я отказываюсь заниматься ее воспитанием.

— Завтра поговорим.

— Ты разве не пойдешь со мной на выпускной? — поразилась Варя.

— Нет, Варенька, я себя нехорошо чувствую.

«Кремень какой-то. И правильно, что он ее бросил». А плакать нельзя будут красные глаза. Тем более сегодня. В длинном платье, с уложенными волосами, такая взрослая и недоступная, что самой было на себя непривычно смотреть, Варя ушла в школу. Она веселилась и плясала всю ночь, украдкой от учителей пила молдавский коньяк из плоской бутылки, которую принес кто-то из мальчишек, а потом Петька Арсеньев из ближнего Калининграда передал ей письмо.

«Ты была для меня, наверное, тем, что называется первой любовью», нараспев повторяла Варя, и душа ее пела.

К себе в комнату она поднялась под утро. Солнце освещало высотные здания, крыши домов и три вокзала. Варя сама не заметила, как провалилась в сон, а когда очнулась, что-то переменилось в мире. Свет солнца стал слишком жгуч, не тепло, но зной оно несло, загоняя прохожих на теневые стороны улицы. От духоты или выпитого накануне коньяка заболела голова, слышны были звуки автомобилей, запах бензина, и Варя внезапно ощутила тоску. Она вышла на кухню. Мать стояла спиной, а лицо у бабули было такое, как в зимнюю ночь, когода она вызывала «скорую».

— Господи, Лена, что ж будет-то?

— Перестань, без тебя тошно.

Мать повернулась, глаза у нее ввалились, обозначились складки у рта, и открылись постаревшие руки. Но красота от этого не ушла, а сделалась суровей и строже.

Никогда Варя не видела свою мать в таком состоянии, и ей стало по-настоящему страшно. Не за себя, а за нее. Это была кровная связь, которую она ощутила в эту минуту совершенно явственно, и поразилась биению иррационального, почти животного чувства в подчиненной разуму душе. Матери было плохо, мать была оскорблена, задета, унижена — ее великая мать, которую никто никогда не смел оскорбить.

— Варенька, случилась неприятная история. Когда я улетала из Стокгольма, один человек попросил меня опустить здесь письмо. Очень близкий мне человек, которому я не могла отказать. А в Шереметьеве меня остановили…

Произнеся это слово, мать неожиданно совершенно успокоилась и, глядя на Варю привычным преподавательским оком, медленно, как на занятии, со всем богатством интонационных конструкций и звуков русской речи произнесла:

— Возможно, меня уволят с работы. Может быть, и нет. Но ты не поступишь точно.

Здание с высоким шпилем качнулось перед Вариными глазами и рухнуло время повернуло вспять, зеленый лес зашумел на его месте, нарядные москвичи в экипажах приезжали на Воробьевы горы и смотрели на город.

— Но ведь я готовилась, — сказала Варя неуверенно, неизвестно за что цепляясь. — Я могу попытаться сама…

Красивая женщина покачала головой:

— Нет, дочка. Ничего не получится. Слишком много из-за меня пострадало людей.

— Отпусти меня в Ригу, — сказала Варя тихо и подумала, что Машка была ее единственным спасением.

Два мальчика выкатились навстречу Варе: один побольше, лет четырнадцати, второй вдвое его моложе. Старший от смущения боялся поднять голову, а младший уставился на Варю во всю ширь круглых синих глаз.

— Здравствуйте, тетя! Мы кушать хочим, — сказал он простодушно.

«Я тоже», — подумала Варя.

— Ну-ка, марш оба в комнату, — рявкнула Мария, — и не выходить, пока вас не позовут!

В холодильнике стоял пакет кефира.

— Может, в магазин сходим?

— Лучше на рынок, — заявила сестра, подтянув развязавшуюся рубашку, в которой москвичка опознала свой линялый, действительно давно вышедший из моды батник.

По трамвайным путям с кошмарной хозяйственной сумкой девочки двинулись за Даугаву. Варя была готова под землю провалиться и не спрашивала, почему они идут пешком. Она уже поняла, что здесь живут по другим правилам, которые надо принимать, и лишь скорбно оборачивалась назад, туда, где была видна панорама старого города со шпилями церквей. На рынке так же безучастно брела за сестрой по торговым рядам, смотрела, как та выбирает, торгуется и перебранивается с продавцами, даже не пытаясь угадать странную логику ее действий. У бабульки с крашеными волосами Мария купила молодой картошки и зелени на двадцать копеек дороже, чем в другом ряду, долго спорила из-за черешни с печальным нерусским стариком, но так и не взяла, хотя старик снизил цену едва ли не вдвое, а черешня была язык проглотишь, и вдруг — Варя глазам своим не поверила, — пока они выясняли что-то у краснощекой тетки про свежесть копченого угря, при одном взгляде на которого пустой желудок заходился от волнения, Машка тихо шепнула:

— Прикрой меня!

Варя и опомниться не успела, как сестра смахнула с прилавка в сумку несколько помидоров и шмоток сала. Державшая сумку Варина рука вмиг ощутила краденую тяжесть, лицо у невольной соучастницы преступления покрылось пятнами, а Машка как ни в чем не бывало продолжала дожимать старика с его черешней, пока тот не отдал ее задаром.

Обратно шла веселая, ела немытую ягоду, косточки выплевывала на тротуар назло оглядывающимся прохожим.

— А чего? Я люблю что-нибудь стянуть.

— И не попадалась ни разу?

— Попадалась. Один раз даже в милицию отвели. Пошли Стаське с Васьком солдатиков купим.

Варя хотела про ложки спросить, из-за которых ее чуть в больнице не зарезали, но сдержалась: не пойман — не вор.

— А вообще-то, сестра, если б меня замели, то пришлось бы тебе все на себя брать. Мне опять в ментовку нельзя. Плохо там. Если не первый раз попадаешься, они изнасиловать всем отделением могут.