Путеводитель потерянных. Документальный роман - Елена Григорьевна Макарова

— Вы видели ее после того, как она получила повестку на транспорт?

— Этого я не помню. В то время моя жена Мадла ждала ребенка…

— А что с ней стало?

— Она родила в лагере, а в 1946 году умерла от полиомиелита, уже здесь, в кибуце. Слышал, что Фридл не было в списках на транспорт, она записалась туда из‐за мужа.

— Вы не пробовали ее отговорить?

— Тогда такое творилось… Транспорт за транспортом, девочки, про которых я знал все, даже, прости меня, есть ли у них месячные и с кем они гуляют, складывали вещи. Мы с Мадлой тоже проходили перед Эйхманом, Мадла, как могла, прятала пузо, иначе зацапали бы вмиг. Знаю, что Фридл попала в транспорт, где было много детей-сирот… За день до этого она сложила все рисунки и отдала на сбережение старшей воспитательнице Розе Энглендер.

— Я встречалась в Праге с ее дочерью Раей. И та велела мне отыскать вас в Израиле.

— Тамар за это ей спасибо не скажет. Она меня к моим ботинкам ревнует… Но когда ты позвонила, я подумал: у каждого есть двойник, может, появится вторая Фридл… И не ошибся.

Вилли умолк и уставился на луну. Она была так близко.

И Фридл была близко.

— Пора, майн кинд, будем вести себя, как хорошие дети.

В машине Вилли обнял меня и поцеловал в щеку. Тот самый Вилли, который привез в Прагу чемодан с детскими рисунками из Терезина, тот самый, который видел Фридл, смотрел на нее теми же глазами. Каждый день.

* * *

Все, что рассказывал мне Вилли на протяжении двенадцати лет, рассортировано по разным книгам. Письмо Фридл к нему переведено на разные языки, даже на японский. Лицо, которое она нарисовала в его альбоме, увидели посетители выставки на трех континентах.

— И все-таки, майн кинд, не будь тебя, рано или поздно нашелся бы тот, кто взялся бы за эту историю, верно?

Вилли любил сослагательное наклонение. Будь у него талант, он бы стал художником. Будь у него свободное время, он бы больше читал. Будь в квартире больше места, привел бы в порядок архив.

В закутке за занавеской, слева от входа в дом, хранилось все, что его жена Тамар не хотела видеть в «салоне». В салоне едят, смотрят телевизор и принимают гостей. Она не намерена превращать дом в Яд Вашем! В свое время родители не поддержали ее решения про Эрец Исраэль и погибли. А она приехала сюда, вышла замуж за вдовца, вырастила чужую дочь, родила двоих детей, с нее хватит. Вилли не спорил. В присутствии Тамар он боялся уединяться со мной в закутке. Зато, когда она уходила, мы усаживались там на маленькие табуретки и рассматривали фотографии Мадлы-красавицы — одну из них он мне подарил — и фотографии всех возлюбленных его отца Эмо, ежегодные юмористические альбомы «Амбунданция», которые Эмо «выпускал» ко дню рождения Труды в Оломоуце, в Терезине, а потом в Израиле, самодельную книжечку Трудиных стихов с рисунками Вилли. По стилю рисунки Эмо и Вилли очень похожи, тонкие, контурные, лаконичные, их вполне можно было бы использовать как раскраски. Что, собственно, Вилли и делал. По праздникам он посылал друзьям и родственникам поздравительные открытки собственного производства. Он рисовал их, ксерокопировал, а потом раскрашивал. И это он тоже перенял у Эмо.

Обычно я приезжала к четырем. Тамар уходила в бассейн, и мы с Вилли отправлялись в лес. Там, на дне глубоких ямин, сохранились кусочки византийской мозаики, и когда Вилли еще был в силах, мы осторожно слезали, вернее, скатывались на пятой точке в яму и сгребали со дна «византийской бани» сосновые иголки. Потом Вилли доставал из кармана носовой платок и протирал им камешки: «Смотри, как проступает глазурь!»

Иногда мы взбирались по винтовой лестнице на смотровую башню, где в 1948 году держала оборону еврейская бригада; это Вилли тоже помнил. С башни был виден весь кибуц и арабский город на горизонте, кажущийся издали огромным белым кораблем с мачтами-мечетями.

Внизу, в подножье смотровой башни, стояли, еще со времен царя Ирода, мраморные ноги-раскоряки, — некогда на них лежала мраморная плита, все вместе это составляло ворота. Тесное соседство с древней историей восхищало Вилли. В закутке он хранил огромную чашу с черепками, осколками амфор. «Копнешь и найдешь!»

Иногда мы рисовали в лесу, иногда просто так гуляли вокруг кибуца, где в 1946 году ничего не было, а теперь все цвело и пахло магнолиями и апельсинами, хрупкие гранатовые деревья гнулись под тяжестью плодов, мычали коровы, старички разъезжали на маленьких машинках по ровным асфальтированным дорогам. Вилли был социалистом: общая столовая, общая машина, общая прачечная, общая земля; если все это любить и работать во имя общего блага — жизнь прекрасна. Развал кибуцов для него был равен развалу страны. Мысль об этом не оставляла его до самой смерти.

В представлении старого человека, в коего со временем превратился Вилли, родной город Оломоуц и римские развалины сливались воедино. Закуток заполнялся видами Оломоуца и римскими черепками.

Когда Вилли заболел, Тамар уговорила его подарить терезинский архив кибуцному мемориалу «Бейт Терезин», одним из учредителей которого он был. Вскоре и сам Вилли был сдан в архив, то есть переведен в кибуцный дом престарелых, в отделение лежачих. Я навещала его и там. Однажды он попросил меня отвезти его домой на коляске — всего-то метров триста. Я прикатила Вилли, но Тамар сочла это непозволительным самоуправством.

— Мы проштрафились, — вздохнул Вилли, когда мы покинули дом, — разволновали Тамар, ведем себя как непослушные дети. А раз так, прокати меня вокруг кибуца!

Мы проехали мимо его мастерской, мимо коровника, свернули к лесу и остановились у того места, откуда вела тропинка к «византийской бане». Я поставила коляску на тормоз и села на траву рядом. Вилли положил мне дрожащую руку на голову.

— Прямой линии провести не могу, пора, майн кинд.

Последний раз я видела Вилли перед отлетом в Атланту — там открывалась очередная выставка Фридл. По дороге из Иерусалима в Маанит старенький таксист показывал мне места боевых сражений, в которых он участвовал. Узнав, что я еду в такую даль прощаться с больным стариком и даже не родственником, он растрогался и взял с меня половину назначенной суммы. «Ты делаешь мицву, я делаю мицву», — повторял он.

Вилли спал. Я прикоснулась к его руке, и он открыл глаза.

— Не сон ли это? А я думал, ты в самолете, привязаны ремни…

От Вилли остались одни глаза. Как на рисунке, который нарисовала ему в альбоме Фридл.

— Передай ей от меня привет, — пробормотал Вилли и смежил веки. Я сидела рядом, и он улыбался, не открывая глаз. Что-то ему снилось. Может, что я приехала. «Жизнь есть сон», — сказал Кальдерон.

Что делает человека человеком?

Маленькая неприметная Мауд, или Мауси, как звал ее возлюбленный более полувека тому назад, жила в центре Тель-Авива рядом с площадью Рабина. Когда мы познакомились, Рабин еще был жив и площадь называлась иначе.