Арктическое лето - Дэймон Гэлгут

Поэтические темы опасно соседствовали с темами политическими, которые тоже обсуждались в среде друзей Масуда. Но во время таких разговоров все начинали горячиться, в силу чего было трудно понять, о чем они говорят, хотя Морган догадывался, что все политические разговоры вертятся вокруг вопроса о независимости Индии. Только когда друзья Масуда осознавали, что Морган находится среди них, они замолкали и переходили к другой теме.

Когда Морган собрался уезжать, Масуд вложил в его руки небольшой сверток.

– Лучше будет, если ты сперва их примеришь, – сказал он. – Я не уверен в размере.

Это была пара золоченых домашних туфель.

– О! – воскликнул Морган. – Я не могу их принять, они слишком дорогие.

– Ты просто обязан их принять, – возразил Масуд, – или я перестану с тобой разговаривать.

Обхватывая ступню мягким атласным пожатием, туфли подошли идеально. На Моргане были английские брюки, и без того коротковатые, так что в этих туфлях он выглядел довольно нелепо. Но единственное, что он тогда чувствовал, – благодарность, глубокую, безграничную благодарность.

Через месяц он вновь приехал, и в завершение визита Масуд вновь сделал ему подарок. Бегло оглядев комнату, в которой тут и там лежали и стояли различные предметы индийского обихода – мозаичные панно, драгоценности, резные деревянные ящички, полные благовоний, – он почти наугад выбрал один. Это был кальян, который накануне курил Рашид, друг Масуда.

– Нет! – твердо сказал Морган. – Это я действительно не могу принять.

– Ты должен.

– Нет, спасибо, ты слишком щедр. Я безумно счастлив тем, что у меня есть те туфельки.

Лицо Масуда, на котором до того играли все оттенки доброты и дружелюбия, вдруг изменилось – странная маска холодной отрешенности закрыла его.

– Я настаиваю. И ты не имеешь права меня благодарить.

Настойчивость, с которой Масуд пытался вручить Моргану кальян, выходила за границы вежливости. Но он смягчился, когда они наконец добрались до железнодорожной станции.

– Ты не должен меня благодарить, если я хочу тебе что-нибудь подарить, – тихо повторил он. – И я тебя благодарить не стану.

– Но почему? – спросил Морган.

– Благодарят только чужие, но не друзья. Ты – моя семья. Ты благодаришь свою мать за то, что она для тебя делает? Нет, то, что она делает, разумеется само собой. Нет необходимости благодарить ее за что-либо.

– Но я благодарю свою мать, – сказал Морган. – Англичане любят говорить спасибо и постоянно всех благодарят.

– Но я не англичанин, – произнес Масуд. – И, когда ты со мной, ты тоже перестаешь быть англичанином.

Абсурдность этого заявления ничуть не умаляла чувств, стоящих за ним, и острое чувство признательности не отпускало Моргана на протяжении всей его дороги домой. Кальян, чьи полированные бока сияли отраженным светом, вызывал всеобщее восхищение – и в поезде, и в Уэйбридже. Но только оставшись в своей комнате, наедине с самим собой, Морган наконец позволил себе оценить его реальную ценность, которая состояла отнюдь не в самой этой игрушке, а в словах, которыми Масуд сопроводил свой подарок. Ты – моя семья. Эти слова навсегда останутся с Морганом. Он всю жизнь мечтал о брате, о мужчине, близком по возрасту и внутреннему миру, таком, которому он мог бы доверить самые сокровенные свои мечты. В их семье был еще ребенок, умерший незадолго до рождения Моргана, и тот всегда думал об этом создании как о брате, которого при иных обстоятельствах мог бы иметь.

Морган надел золоченые туфли, сел на край кровати, поднес мундштук кальяна к губам и почувствовал отдаленный, едва различимый аромат старого табака.

* * *

К этому времени Морган опубликовал свой второй роман. Писать его было приятно; текст изливался из души писателя так же легко, как из уст верующего изливаются слова исповеди. С другой стороны, как ни странно, местами роман казался Моргану слишком символическим и бескровным. Проблема состояла в том, что он писал о мужчинах и женщинах, а также о браке, предмете, что вызывал у него постоянные вопросы. Морган страшно тяготился тем обстоятельством, что ничего не смыслит в теме, которой посвятил свой роман и о которой, по сути, не может сказать толком почти ничего.

Книгу свою он посвятил «Апостолам», группе интеллектуалов, составляющих костяк кембриджского научно-литературного сообщества, к которым Морган сам принадлежал на четвертом году своего пребывания в Королевском колледже. Это был союз высоких умов, связанных вечными узами дружбы.

В самой истории, рассказанной Морганом, были выведены как некоторые из Апостолов, так и многое из тех бесед, что они вели. Может быть, именно поэтому роман им не очень понравился. Морган пытался скрыть, замаскировать прототипы, смешивал черты характеров разных людей, и в любом случае в его персонажах воплотился прежде всего он сам. Тем не менее один из героев его книги имел в качестве прототипа человека, который более всего нравился автору. Хью Оуэн Мередит, известный братьям-Апостолам как Хом, до сих пор занимал центральное место в сердце Моргана.

С Хомом Морган сблизился на втором году своего пребывания в Кембридже. Черноволосый атлет, открытый и чрезвычайно привлекательный. Но более всего Моргана поразила мощь его ума. Именно Хом рекомендовал Апостолам избрать Моргана в качестве нового члена их союза, хотя его влияние на сообщество студентов простиралось много дальше. Почти сразу, как только они стали друзьями, Хом взялся за религиозные убеждения Моргана. С необычайной энергией и интеллектуальным бесстрашием он нападал на них, заставляя Моргана сомневаться в том, во что тот до этого времени свято верил.

Морган был к этому готов. Религиозная форма – это одно, но содержание религии представляло собой нечто совершенно иное, и, только он начинал как следует задумываться, это содержание превращалось в пшик. Идея Троицы казалось абсурдной, а Христос представлялся безмозглым парнем без чувства юмора, который, как настоящий извращенец, высшую ценность видел в боли. Если бы Иисус сидел в соседней комнате, захотели бы вы пойти туда и поболтать с ним? Вряд ли! Христианство скорее отвлекало вас от решения насущных проблем, чем помогало их решать, и вскоре Морган полностью отказался от религии, тотчас же испытав почти физическое облегчение. И этим облегчением он был обязан именно Хому.

При всем при том сам Хом исповедовал весьма мрачное мироощущение, несмотря на внешнюю жизнерадостность. Моргана привлекали эти темные стороны его сознания; не исключено, что он надеялся излечить Хома от пессимизма. Когда они проводили время вместе, ими овладевало чувство взволнованной надежды, и радостное будущее казалось вполне возможным. Правда, что именно могло принести с собой будущее, оставалось неясным. Но по крайней мере Моргану оно рисовалось в виде некоего восторженного союза, который соединял его и Мередита.

Некоторое время это казалось почти осуществимым. Годы, проведенные им в Кембридже, были напоены ощущением полета и блеска, ожиданием того, что мир вот-вот откроет перед ним все свои сокровища и тайны. Он тогда узнал, что великие греки, населявшие древнюю вселенную эллинов, эту первую из империй, могли многое оправдать. Именно под руководством Платона он позволил себе любить не столько ум Хома, сколько его тело.