Евангелие от Локи - Джоанн Харрис

Между тем двадцать четыре бога по-прежнему жили в сильно разрушенной войной цитадели Асгарда, но единства меж ними не было; оно было поколеблено всякими мелкими разногласиями и постоянным соперничеством друг с другом, благодаря чему они и являли собой поистине легкую мишень для любого, кому пришло бы в голову претендовать на небесный престол. Я видел их в основном благодаря их же снам – весьма, надо сказать, коротким и лишенным воображения; однако эти сны, тем не менее, давали мне почву для размышлений. Возможно, я уже тогда отчасти понимал, как сильно они нуждаются в настоящем друге и как сильно я мог бы им помочь, если бы они сумели избавиться от своих мелочных предрассудков.

В те времена Один любил странствовать по разным мирам в обличье обыкновенного мастерового. Его незрячий глаз, принесенный в жертву ради обладания знаниями, был способен видеть гораздо дальше и глубже, чем глаз зрячий. Кроме того, Один всегда был прямо-таки одержим страстью к исследованиям и всемерному расширению собственных знаний. Немало он странствовал и по реке Сновидений – той самой реке, что, огибая Девять миров, протекает по самой границе царства Смерти, как бы отделяя мир живых от мира мертвых, – и частенько наблюдал за нами издалека, с дальнего ее берега, бормоча себе под нос колдовские заклятья и щуря незрячий глаз.

Тогда внешность Одина еще не была столь впечатляющей – это был просто очень крупный и высокий мужчина лет пятидесяти с густыми непокорными кудрями, тронутыми сединой, и с повязкой на незрячем глазу. Впрочем, я и тогда уже чувствовал – как бы это выразиться поточнее? – его необычность. Во-первых, он прекрасно владел волшбой – тем первозданным огнем, который был украден из Хаоса и который Люди впоследствии стали называть магией, неизменно вызывавшей у них суеверный страх и преклонение. Во-вторых, я видел, как яростно горят цвета его ауры – они прямо-таки кипели у него над головой; я не раз обращал внимание на оставленный им след – этот след был столь же уникален и неповторим, как подпись, как отпечаток пальца; на фоне тусклых скал и белых снегов его след всегда виделся широкой полосой сине-зеленого цвета, яркого, точно крыло зимородка. Я замечал этот след и в его снах – они у него, кстати, были длиннее и ярче, чем у всех прочих богов; и теперь я уже почти мог слышать его негромкий ласковый голос, повторявший:

Локи, сын Лаувей.

Сын великана Фарбаути… Локи, Греческий Огонь…

Там, в мире демонов, мы не испытывали особой нужды в именах. Разумеется, они у меня были – у всего сущего есть имя, – но там и тогда имена надо мной власти не имели. Что же касается моей семьи, какова бы она ни была… Хотя, вообще-то, у демонов никакой семьи не бывает. Мой отец был подобен удару молнии, а моя мать – груде хвороста (нет, это отнюдь не метафора), но, если честно, Вашему Покорному Слуге подобные предки представляются довольно убогими.

Так или иначе, а греческий огонь остановить почти невозможно; он летуч и непредсказуем. Я не то чтобы извиняюсь или еще что; я просто объясняю: такова моя природа, моя сущность; я создан, чтобы доставлять неприятности. Сурту следовало бы это знать, да и Одину тоже. Вот оба в итоге и получили по заслугам.

Разумеется, покидать Хаос нам, демонам, было строжайше запрещено, но я был молод и любопытен. И потом, я столько раз видел, как этот тип (Один, естественно) смотрит вдаль с берегов реки Сновидений, наблюдая за тем, что происходит в нашем царстве, и творит свою примитивную волшбу. Честно говоря, мне порой было почти жаль его; так человеку, сидящему у камина, в котором жарко горит огонь, бывает жаль нищего попрошайку, притулившегося у порога его дома и тщетно пытающегося согреть замерзшие руки с помощью спички. Впрочем, вид у этого «нищего» был достаточно благородный, несмотря на лохмотья и бьющую его тело дрожь. Вид у него был как раз такой, что становилось ясно: раньше или позже он непременно станет правителем. И мне, пожалуй, даже нравилась его дерзкая отвага; мне хотелось узнать, как он сумеет достичь поставленной цели. Вот почему я в тот день, впервые презрев и запрет Сурта, и все прочие законы Хаоса, решил расстаться со своим свирепым огненным обличьем и устремился в Верхний мир.

На какое-то время, правда, я совершенно растерялся. Слишком много новых ощущений, ранее мне совершенно не свойственных, на меня обрушилось. В новом своем воплощении я был способен различать цвета, чувствовать запах серы, ощущать на лице прикосновение падавших откуда-то сверху снежинок и видеть прямо перед собой лицо того самого типа, который с головы до ног был окутан магическими чарами. Я, разумеется, мог бы принять любое обличье – животного, или птицы, или просто языка пламени, – но так уж получилось, что я принял тот облик, с которым вы, возможно, знакомы: превратился в рыжеволосого молодого человека, в котором есть… je ne sais quoi[22].

А тот тип удивленно (и, осмелюсь сказать, любовно) смотрел на меня, и я понимал, что ему известно: под моим человечьим обличьем скрывается сын Огня. Или демон, если вам этот термин больше по вкусу. Хотя, если честно, разница между богом и демоном зависит лишь от угла зрения.

– Ты настоящий? – наконец спросил он.

Ну, конечно же, это весьма относительный термин. На определенном уровне абсолютно все является настоящим, знаете ли, даже сны (они-то возможно, как раз особенно настоящие!). Но я еще не привык говорить вслух. В царстве Хаоса такие вещи, как речь, совершенно не нужны. И я совсем не ожидал, сколь сильное воздействие окажет на меня мое новое физическое состояние, все эти звуки (вой ветра, хруст снега, топот лапок зайца-беляка по заснеженному склону холма), все эти краски и пейзажи, и этот холод, и этот страх…

Страх? Да, я полагаю, что это был именно страх. Моя первая настоящая эмоция. Хаос в чистом виде лишен каких бы то ни было эмоций, он действует исключительно инстинктивно. И мыслей Хаос тоже лишен. Именно поэтому какую-то видимую форму он обретает только перед лицом врага, черпая ее основу в мыслях этого врага, а свое обличье – в самых глубинных его страхах.

И все-таки это был поистине интригующий опыт – хотя необходимость все время сохранять одну и ту же физическую форму, ограничивая себя ее пределами и возможностями, вызывала у меня, к сожалению, некое подобие клаустрофобии. Я чувствовал, что навсегда обречен ощущать холод, страдать от слепящего света, и был просто оглушен всеми этими новыми ощущениями.

Я попытался осторожно расправить конечности и хотя бы отчасти использовать неведомый мне речевой аппарат. Получилось! И все же теперь, мысленно оглядываясь назад, я понимаю: если бы я действительно хотел совершить переход в этот мир, то должен был бы заранее подумать и о какой-то одежде.

Меня просто трясло от холода.

– Гог и Магог[23], до чего же холодно! Нет, серьезно, ты пытаешься сказать мне, что ваш народ сам выбрал для жизни такое местечко?