След в заброшенном доме - Александр Тамоников

Константин размашисто заполнял протокол. Судя по постной мине, ошеломляющих открытий у него не было.

– Есть новости? – на всякий случай спросил Осокин. – Не проснулась совесть у нашего героя?

– Совесть просыпается там, где она есть, – мудро изрек Константин, отрываясь от писанины. – А если ее нет, то она не проснется.

От внимания Осокина не укрылась бледная усмешка на губах задержанного. Возможно, его безразличие было только маской.

– Господин Островой не может сообщить нам то, чего он не знает, – ерничал Еременко. – Группе, в которой он являлся заместителем командира, предстояло провести ряд диверсий по наводке местной агентуры, о которой наш гость не имеет представления. Как и о самих террористических актах.

– Мне самому это не нравилось, – с усилием выговорил Островой. – Идти вслепую, неизвестно куда и зачем. Но был приказ проникнуть в город, рассредоточиться по квартирам…

– Съемным или явочным? – перебил его Иван.

– Я не знаю. Инструкции полагалось получить позднее.

«Не рановато ли мы их взяли?» – подумал Осокин.

– Товарищ лейтенант, оставьте нас, пожалуйста, – сказал он.

Еременко пожал плечами и вышел из комнаты.

Капитан устроился на его место и оценивающе воззрился на арестанта. Тот выдержал взгляд, но не видел смысла в игре в переглядки, опустил голову.

Бывшему капитану Красной армии было под сорок. Лицо неподвижное, серая кожа одрябла в районе шеи и рта. Под глазами залегли выпуклые мешки. У него было правильное лицо, и сам Островой, как ни странно, не вызывал острой неприязни. Короткие волосы наполовину поседели, пальцы рук подрагивали.

– Будете бить? – спросил он, подняв голову.

– А это поможет?

– Нет. Но если вам нужно, чтобы я срочно что-нибудь выдумал… – Арестант не стал продолжать.

– Избавьте меня от ваших фантазий, Алексей Егорович. Глядя на вас, избитого, я вряд ли получу эстетическое удовольствие. По вашим же словам, вы окончили Подольское училище, начали воинскую карьеру в Киевском военном округе. Потом была неприятность с вашими родственниками по линии жены.

На слове «неприятность» Островой как-то вздрогнул, поднял глаза. В них что-то заблестело.

– Был донос, – проскрипел он. – От сослуживца моего тестя по кафедре. Он хотел занять теплое местечко декана. Доблестные органы даже разбираться не стали, схватили всю семью.

– Не буду с вами спорить, – вежливо сказал Иван. – С материалами дела не знаком, и судить о нем мне трудно. Значит, данная история и послужила мотивом вашего дальнейшего падения?

– Я куда-то упал? – Островой криво усмехнулся.

– Вы изменили своей стране, воинской присяге и перешли на сторону врага, которого клялись бить. Во все времена и при любых правителях подобные действия назывались предательством, нравится вам это или нет. Не надо выдумывать причины, якобы оправдывающие ваш поступок. Это выглядит убого. У товарища Калинина арестована жена. Об этом вам в школе абвера должны были говорить, описывая зверства, происходящие в советских верхах. Это не мешает товарищу Калинину выполнять свои обязанности в советском правительстве. Генерал армии Рокоссовский до войны подвергся репрессиям, был посажен и больше года провел за решеткой, где с ним происходило всякое. Следствие ошиблось, товарищ Рокоссовский вышел на свободу. Вместо того чтобы переметнуться к вашим хозяевам – его ведь тоже обидела Советская власть, верно? – он успешно громит немецкие войска и дойдет с победой до Берлина. Я в этом уверен. Так происходит, когда люди ставят общественное выше личного. А вы ненавидите не только наше государство, но и страну.

– Вы ошибаетесь, гражданин капитан. Я люблю свою страну и хочу ей лучшей участи, чем при вашем кровавом режиме.

– Лучшей участи? – удивился Иван. – Вы же не всерьез, Алексей Егорович? Немцы огнем и мечом прошли по нашей стране, уничтожили миллионы пленных, сжигали деревни вместе с жителями. Этих фактов тысячи, им трудно найти оправдание. Оккупанты разрушили наши города, уничтожили всех евреев. Украина, Белоруссия, западная часть РСФСР – все лежит в руинах. Население согнано в гетто, в концлагеря, отправлено в Германию на принудительные работы. Те, кто остался, боятся пикнуть. Это вы называете лучшей участью? Посмеете заикнуться, что я преувеличиваю?

– Послушайте, что вы от меня хотите? Давите на совесть? Забудьте. Это было давно. Я рассказал все, что знаю. Против Советской власти я действовал осознанно. Прикажите отвести меня в камеру, если не хотите бить. Дайте поспать… или сразу расстреляйте, мне безразлично.

– Все же я продолжу. Да, вы не трус. С некоторой натяжкой ваши побуждения можно назвать идейными, если уместно так говорить о сотрудничестве с фашистским режимом. Вы командовали ротой под Москвой, воевали на Дону, в Сталинграде. Как случилось, что вы оказались в немецкой форме? В ней вы стали элегантнее? Нравитесь женщинам?

– Попрошу не издеваться, – заявил Островой. – Под Сталинградом шли тяжелые бои, мою роту командование полка отправило на смерть, обещало подкрепление, которое не пришло. Полк про нас забыл, отступил на заранее подготовленные позиции. Мы вели бой в районе улицы Прудной, подбили восемь танков, две самоходки. У нас кончились гранаты, патроны, но приказа отступать никто не давал. Да мы и не смогли бы это сделать. Немцы замкнули кольцо. Погибли политрук, все командиры взводов. Нас осталось несколько человек. Был взрыв, контузия. Я очнулся в плену. Так что не было никакой сдачи, можете успокоиться. Рота выполнила приказ. Смутно помню, как со мной беседовали люди в черных мундирах, предлагали перейти на сторону Германии. Я, видимо, отказался, – съязвил Островой. – Поскольку очутился в концентрационном лагере, где немцы держали советских военнопленных. Вы будете удивляться, но отношение к узникам было нормальным. Нас кормили почти съедобной пищей, били редко, расстреливали только за неповиновение. Там я и узнал, что теперь в Советском Союзе все люди, попавшие в плен, приравниваются к изменникам Родины.

– Неправда, – возразил Иван. – Каждый случай рассматривается в отдельности. Человек может попасть в плен по не зависящим от него причинам.

– Да перестаньте вы. Сами-то верите? Был в плену, значит, предатель. Пусть даже не привлекут, все равно пятно на всю оставшуюся жизнь. Никто не вспомнит, что до плена ты был почти герой. Подобные законы – это не зверство?

– Это вынужденная мера, – отрезал Осокин. – В чем дело, Алексей Егорович? Вы в детстве мечтали стать государственным обвинителем? Это не ваше, поверьте. Итак, в вас что-то сломалось, и вы перешли на сторону Третьего рейха. Фашисты, конечно, настоящие гуманисты. Они почти не убивали вас, кормили почти съедобной пищей.

– Вы передергиваете, гражданин капитан.

– Мне безразлично, Алексей Егорович. В тридцать девятом вы потеряли жену и ребенка, это прискорбно, искренне сочувствую. Но пережили, выпутались из истории с попыткой обвинить вас в антисоветском заговоре, перевелись в Западный округ. История умалчивает, чем вы занимались полтора года до начала войны.