Братья Карамазовы - Федор Достоевский

И вот довольно скоро после обретения могилы матери Алешавдруг объявил ему, что хочет поступить в монастырь и что монахи готовыдопустить его послушником. Он объяснил при этом, что это чрезвычайное желаниеего и что испрашивает он у него торжественное позволение как у отца. Старик ужезнал, что старец Зосима, спасавшийся в монастырском ските, произвел на его«тихого мальчика» особенное впечатление.

– Этот старец, конечно, у них самый честный монах, –промолвил он, молчаливо и вдумчиво выслушав Алешу, почти совсем, однако, неудивившись его просьбе. – Гм, так ты вот куда хочешь, мой тихий мальчик! – Онбыл вполпьяна и вдруг улыбнулся своею длинною, полупьяною, но не лишенноюхитрости и пьяного лукавства улыбкою. – Гм, а ведь я так и предчувствовал, чтоты чем-нибудь вот этаким кончишь, можешь это себе представить? Ты именно туданоровил. Ну что ж, пожалуй, у тебя же есть свои две тысчоночки, вот тебе иприданое, а я тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да и теперь внесу за тебячто там следует, если спросят. Ну, а если не спросят, к чему нам навязываться,не так ли? Ведь ты денег, что канарейка, тратишь, по два зернышка в недельку…Гм. Знаешь, в одном монастыре есть одна подгородная слободка, и уж всем тамизвестно, что в ней одни только «монастырские жены» живут, так их там называют,штук тридцать жен, я думаю… Я там был, и, знаешь, интересно, в своем родеразумеется, в смысле разнообразия. Скверно тем только, что русизм ужасный,француженок совсем еще нет, а могли бы быть, средства знатные. Проведают – приедут.Ну, а здесь ничего, здесь нет монастырских жен, а монахов штук двести. Честно.Постники. Сознаюсь… Гм. Так ты к монахам хочешь? А ведь мне тебя жаль, Алеша,воистину, веришь ли, я тебя полюбил… Впрочем, вот и удобный случай: помолишьсяза нас, грешных, слишком мы уж, сидя здесь, нагрешили. Я все помышлял о том:кто это за меня когда-нибудь помолится? Есть ли в свете такой человек? Милый тымальчик, я ведь на этот счет ужасно как глуп, ты, может быть, не веришь?Ужасно. Видишь ли: я об этом, как ни глуп, а все думаю, все думаю, изредка,разумеется, не все же ведь. Ведь невозможно же, думаю, чтобы черти менякрючьями позабыли стащить к себе, когда я помру. Ну вот и думаю: крючья? Аоткуда они у них? Из чего? Железные? Где же их куют? Фабрика, что ли, у них какаятам есть? Ведь там в монастыре иноки, наверно, полагают, что в аде, например,есть потолок. А я вот готов поверить в ад только чтобы без потолка; выходит онокак будто деликатнее, просвещеннее, по-лютерански то есть. А в сущности ведь невсе ли равно: с потолком или без потолка? Ведь вот вопрос-то проклятый в чемзаключается! Ну, а коли нет потолка, стало быть, нет и крючьев. А коли неткрючьев, стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня тогдакрючьями-то потащит, потому что если уж меня не потащат, то что ж тогда будет,где же правда на свете? Il faudrait les inventer,[1] эти крючья, для менянарочно, для меня одного, потому что если бы ты знал, Алеша, какой я срамник!..

– Да, там нет крючьев, – тихо и серьезно, приглядываясь к отцу,выговорил Алеша.

– Так, так, одни только тени крючьев. Знаю, знаю. Это какодин француз описывал ад: «J’ai vu l’ombre d’un cocher qui avec l’ombre d’unebrosse frottait l’ombre d’une carrosse».[2] Ты, голубчик, почему знаешь, чтонет крючьев? Побудешь у монахов, не то запоешь. А впрочем, ступай, доберись тамдо правды, да и приди рассказать: все же идти на тот свет будет легче, колинаверно знаешь, что там такое. Да и приличнее тебе будет у монахов, чем у меня,с пьяным старикашкой да с девчонками… хоть до тебя, как до ангела, ничего некоснется. Ну авось и там до тебя ничего не коснется, вот ведь я почему идозволяю тебе, что на последнее надеюсь. Ум-то у тебя не черт съел. Погоришь ипогаснешь, вылечишься и назад придешь. А я тебя буду ждать: ведь я чувствую же,что ты единственный человек на земле, который меня не осудил, мальчик ты моймилый, я ведь чувствую же это, не могу же я это не чувствовать!..

И он даже расхныкался. Он был сентиментален. Он был зол исентиментален.

Может быть, кто из читателей подумает, что мой молодойчеловек был болезненная, экстазная, бедно развитая натура, бледный мечтатель,чахлый и испитой человечек. Напротив, Алеша был в то время статный,краснощекий, со светлым взором, пышущий здоровьем девятнадцатилетний подросток.Он был в то время даже очень красив собою, строен, средневысокого роста,темно-рус, с правильным, хотя несколько удлиненным овалом лица, с блестящимитемно-серыми широко расставленными глазами, весьма задумчивый и по-видимомувесьма спокойный. Скажут, может быть, что красные щеки не мешают ни фанатизму,ни мистицизму; а мне так кажется, что Алеша был даже больше, чем кто-нибудь,реалистом. О, конечно, в монастыре он совершенно веровал в чудеса, но,по-моему, чудеса реалиста никогда не смутят. Не чудеса склоняют реалиста квере. Истинный реалист, если он не верующий, всегда найдет в себе силу испособность не поверить и чуду, а если чудо станет пред ним неотразимым фактом,то он скорее не поверит своим чувствам, чем допустит факт. Если же и допуститего, то допустит как факт естественный, но доселе лишь бывший ему неизвестным.В реалисте вера не от чуда рождается, а чудо от веры. Если реалист раз поверит,то он именно по реализму своему должен непременно допустить и чудо. АпостолФома объявил, что не поверит, прежде чем не увидит, а когда увидел, сказал:«Господь мой и Бог мой!» Чудо ли заставило его уверовать? Вероятнее всего, чтонет, а уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать и, может быть,уже веровал вполне, в тайнике существа своего, даже еще тогда, когдапроизносил: «Не поверю, пока не увижу».

Скажут, может быть, что Алеша был туп, неразвит, не кончилкурса и проч. Что он не кончил курса, это была правда, но сказать, что он былтуп или глуп, было бы большою несправедливостью. Просто повторю, что сказал ужевыше: вступил он на эту дорогу потому только, что в то время она одна поразилаего и представила ему разом весь идеал исхода рвавшейся из мрака к свету душиего. Прибавьте, что он был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то естьчестный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, ауверовав, требующий немедленного участия в ней всею силой души своей, требующийскорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этогоподвига, даже жизнью. Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертважизнию есть, может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве такихслучаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шестьлет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобыудесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, которыйизлюбил и который предложил себе совершить, – такая жертва сплошь да рядом длямногих из них почти совсем не по силам. Алеша избрал лишь противоположную всемдорогу, но с тою же жаждой скорого подвига. Едва только он, задумавшисьсерьезно, поразился убеждением, что бессмертие и Бог существуют, то сейчас же,естественно, сказал себе: «Хочу жить для бессмертия, а половинного компромиссане принимаю». Точно так же если бы он порешил, что бессмертия и Бога нет, тосейчас бы пошел в атеисты и в социалисты (ибо социализм есть не только рабочийвопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу естьатеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопросВавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли,а для сведения небес на землю). Алеше казалось даже странным и невозможным житьпо-прежнему. Сказано: «Раздай всё и иди за мной, если хочешь быть совершен».Алеша и сказал себе: «Не могу я отдать вместо „всего“ два рубля, а вместо „идиза мной“ ходить лишь к обедне». Из воспоминаний его младенчества, может быть,сохранилось нечто о нашем подгородном монастыре, куда могла возить его мать кобедне. Может быть, подействовали и косые лучи заходящего солнца пред образом,к которому его протягивала его кликуша-мать. Задумчивый он приехал к нам тогда,может быть, только лишь посмотреть: всё ли тут или и тут только два рубля, и –в монастыре встретил этого старца…