Слезы Макиавелли - Рафаэль Кардетти

— Ничего. Вряд ли внутри будет хуже, чем снаружи, в любом случае мой желудок уже пуст.

— Хорошо, тогда приступим.

Вооружившись ножом, Корбинелли провел сложную линию на том, что осталось от туловища. Затем он просунул голые руки в тонкий разрез и раздвинул его, так что открылась грудная клетка. То, что он там увидел, судя по его довольной улыбке, кое-что сулило.

— Внутренности сохранились намного лучше, чем я думал. Сердце почти не повреждено, если не считать вот этой смертельной раны.

— Чем это могли сделать? Кинжалом?

— Нет, разрез куда более тонкий и ровный. Я склоняюсь к тому, что это, скорее всего, было какое-то заостренное оружие. Стилет или нечто вроде длинной иглы. Он наверняка почувствовал просто укол.

— Его конец был легче, чем все, что ему предшествовало, — вздохнул гонфалоньер, в то время как Корбинелли продолжал разрезать ткани. — Что ты там еще нашел?

При ярком свете свечи врач внимательно осмотрел печень, потом остальные органы и не нашел ничего примечательного.

— Прежде чем его умертвить, они тщательно обходили жизненно важные органы. Этот человек мог бы жить еще много часов, если бы убийца не решил с ним покончить.

— Как ты думаешь, его пытали долго?

— Я бы сказал, не меньше часа или двух, если убийца работал быстро, а если не спешил, то часа три или четыре.

Гонфалоньер побледнел.

— Так мы ни к чему не придем. Лучше сожжем его и забудем обо всем как можно скорее!

— Сначала я хотел бы посмотреть, что у него в желудке. Как знать, что это даст.

Корбинелли отделил пищевод, затем кишки, потом вынул желудок мертвеца и положил его на холодный мрамор. Он снова взял нож и осторожно рассек внешнюю оболочку.

— На мой взгляд, последний раз он ел по меньшей мере за двадцать часов до смерти. Съел он тогда кусок кулебяки с курятиной и запил красным вином.

Не колеблясь, врач погрузил руки в желудок, что вызвало новый приступ тошноты у Содерини. Он отдал бы все на свете, чтобы не видеть этого посмертного кулинарного опыта, от которого Корбинелли, казалось, получал истинное удовольствие.

Он уже готов был незаметно уйти, рискуя пропустить описание последних составляющих меню, когда врач издал глухое восклицание.

— Что там? Ты нашел что-то интересное?

— Говорил же я вам, что желудок человека расскажет о нем больше, чем его собственный исповедник. Дай-ка мне ту тряпку, Марко, сейчас рассмотрим это поближе.

Кончиком щипцов он ухватил крошечную синюю чешуйку и осторожно положил ее на чистую тряпку. Затем снова порылся в желудке и вытащил еще одну чешуйку, на сей раз ярко-желтого цвета.

— Что это может быть? — спросил мальчик.

— Я уже такое видел однажды, когда вскрывал труп одного художника. Его желудок был забит маленькими чешуйками краски, такими же, как эти.

— Он, наверное, невольно проглотил их, когда посасывал ручку кисти, так? — предположил Содерини.

— Именно так. Теперь мы хотя бы знаем его ремесло.

Гонфалоньер в задумчивости рассматривал частицы краски.

— Первую задачу решили. Если он флорентиец, то Малатеста уже к вечеру будет знать, о ком идет речь. Теперь остается ответить на второй вопрос: зачем?

— Может, у него были долги? — предположил Марко. — Или он спал с чужой женой?

— Да прекрати ты нести чушь! Пусть Малатеста занимается расследованием. Хоть он и неженка и не выносит, когда у него на глазах вспарывают тело, надо признать, что делает он это лучше нас.

Корбинелли повернулся к гонфалоньеру, который устало улыбнулся ему в ответ. Казалось, в мгновение ока все силы оставили его. Ему тоже не терпелось покинуть подвал, но он предпочел убедиться, что труп больше не причинит ему никаких хлопот.

Деограциас сразу понял, чего ждет глава города. Он принялся расчленять останки, лежащие на столе. Твердой рукой он опускал сечку, разрубая тело и с сухим хрустом перерезая сухожилия. Для Деограциаса то была привычная работа, которую он проделывал десятки раз, столь же естественная, как отделять ножки от курицы.

Менее десяти минут ушло у него на то, чтобы разделать труп. Теперь на столе лежало с десяток кусков различной величины. Бедра и предплечья образовывали некое подобие креста, над которым располагались обе половины туловища, кисти и ступни. В основании этой невероятной скульптурной группы покоился череп.

Содерини и Корбинелли, присмотрись они повнимательнее к этому сооружению, заметили бы, что Деограциас, как человек, не лишенный вкуса, воспроизвел композицию своей любимой фрески «Распятие святого Петра» Филиппино Липпи, которой любовался каждое утро в церкви Санта-Мария дель Кармине. Пользуясь тем, что в полседьмого утра к мессе приходило мало народа, он устраивался как можно ближе к фреске, расположенной в самой глубине нефа, в сумраке маленькой часовни семейства Бранкаччи, и отводил от нее взгляд, только когда священник произносил заключительные слова благословения.

Филиппино Липпи как никто другой сумел передать в своих полотнах сложность флорентийского духа, в котором возвышенная утонченность сочеталась с жестокостью, свойственной самым варварским народам. «Распятие», без сомнения, было вершиной его творчества: точное по композиции, написанное по всем правилам живописной гармонии, оно, казалось, источало кровь. Нервные линии, словно метафоры неуправляемых чувств, присущих тосканской душе, пронизывали всю фреску, нарушая ее внутреннюю целостность.

Страшно довольный живописно разложенными на столе кусками, Деограциас с гордостью разглядывал свое творение, немного, правда, разочарованный тем, что ни его хозяин, ни гонфалоньер не поняли, как тонко он обыграл объемы и краски. Через минуту он в досаде сгреб все в кучу посреди комнаты. Затем подбросил в камин несколько поленьев, ухватил венчавшую кучу ступню и рассеянно швырнул ее в очаг.

Комнату наполнил запах, напоминающий жареную свинину, и в то же время черный дым повалил в дымоход. Когда в очаге разгорелось жаркое пламя, Деограциас бросил туда остальные куски. Последней он предал огню голову, пробормотав некое подобие молитвы.

Содерини был поражен тем, как быстро сгорело тело. Через четверть часа плоть исчезла, а кости уже начали рассыпаться под воздействием жара. Вскоре от Рафаэлло дель Гарбо не осталось ничего, кроме горстки пепла, смешанного с крошечными, не больше монетки, кусочками костей. Тогда Деограциас взял губку, пропитанную водой, и принялся мыть мраморный стол.

Предоставив слуге полностью уничтожить все следы, Содерини и Корбинелли вышли из комнаты и поднялись по лестнице. Закрыв дверь, ведущую в подвал, врач указал гонфалоньеру выход из дома.

— Все кончено, Эччеленца, никакого трупа не было.

— И слава Богу, мы сделали важное дело. Будем надеяться, что память об этом несчастном улетучится так же быстро, как исчезли его останки в пламени очага.