В обители грёз. Японская классическая поэзия XVII – начала XIX века - Антология
Шрифт:
Интервал:
Мировосприятие бундзин эпохи Эдо диктовалось культом простоты и естественности. Впрочем, сами поэты вкладывали в одни и те же понятия различный смысл. Для родовитого аристократа Мунэтакэ, как и для баловня судьбы, кумира столичной молодежи Кагэки, досуг в горной хижине мог быть лишь временным отдохновением, если не умозрительной игрой. В то же время для Рёкана – как некогда для Сайгё или Басё – вся мудрость Дзэн воплощалась в фигуре нищего поэта-странника, бредущего по свету в поисках Пути.
Поэты хайку впервые соединили в неразрывное целое понятие естественности и красоты, возведя в ранг «поэтических» такие объекты, которые выглядели кощунственно в глазах придворных блюстителей традиций. И неудивительно, что лирика Рёкана, Акэми, Котомити тоже пестрит образами, почерпнутыми из гущи жизни. Творчеству этих поэтов, воспитывавшихся, как и все их современники, в суровом духе конфуцианского благочестия, присуще трогательное внимание к простым человеческим слабостям и привязанностям. Рёкан вдохновенно описывает свою дружбу с деревенскими ребятишками, которые приглашают его играть в мячик и собирать цветы на лугу. Котомити с умилением любуется и заплаканным младенцем-внуком, и несмышлеными цыплятами, и полевым мышонком. Как тут не вспомнить Кобаяси Исса и многих других мастеров хайку, воспевших в проникновенных строках пичуг, слепней, пауков, блох и прочих тварей земных, которые, как и мы, несут в себе крупицу «сущности Будды». Первозданная простота, завещанная дзэнскими патриархами, придает особый колорит стихам, оживляет городские и сельские жанровые зарисовки.
Тема ухода от мира, добровольного самоограничения и бедности – реальной или воображаемой – проходит через лирику всех представленных в нашем сборнике поэтов. Многие из них пронесли через всю жизнь идеал «поэтической аскезы». Наиболее ярким воплощением этого идеала может служить известная по апокрифам жизнь преподобного Рёкана, проведенная в скитаниях и отшельнической медитации. Рёкан, знаток китайской классики и поклонник антологии «Манъёсю», заслуживший в литературном мире прозвище Великий глупец, представляет идеальный тип дзэнского «просвещенного юродивого», существующего в гармонии с природой и самим собой, не признающего правил и условностей городской цивилизации.
Котомити, живший с семейством в нищете, окруженный немногочисленными преданными учениками, также искал утешения в творчестве китайских классиков, Сайгё и Басё, презревших низменные заботы повседневности. Он во всем стремился следовать велению сердца, отвергая шаблоны в жизни и в поэзии, презрительно отзываясь о современниках: «Существуют такие стихи, которые я называю марионеточными. В них нет души, они относятся к прошлому по форме и по содержанию, да хоть бы ты и написал десять тысяч таких стихов, – это все равно что черпать воду решетом. Полагаю, что поэт тем ближе к старым мастерам, чем менее он старается на них походить. И наоборот, чем больше он старается сознательно подражать древним, тем больше от них отходит».
Идеалы честной бедности и ничем не скованной творческой свободы оказались близки и наследнику богатого купеческого рода Татибана Акэми, который отказался от всех прав собственности и удалился с семьей в жалкую хижину, чтобы предаться там чтению древних памятников и сложению пятистиший. Расцвет опрощенной бытовой танка знаменуется появлением цикла Акэми «Песенки юлы, или Мои маленькие радости». В пятистишиях, перечисляющих немудреные радости человеческие в бренном мире, использована небезызвестная формула зачина «Как хорошо…», восходящая к «Запискам у изголовья» Сэй Сёнагон (X–XI вв.) и древнекитайским афоризмам «Цзацзуань»:
Как хорошо,
когда посетитель докучный,
только присев,
сразу вспомнит о важном деле
и начнет впопыхах прощаться…
Подобные стихи, где от канонической вака остается только ритмическая схема, наглядно показывают, как далеко ушли в своей эмансипации от безукоризненно изысканных поэтов прошлого мастера времен заката сёгуната. Однако ни Акэми, ни Котомити в общем не вписываются в сферу смеховой культуры сэнрю и кёка, где пародирование классики зачастую граничит с вульгарностью, литературным ёрничеством и шутовством. Их юмор – всего лишь мягкая усмешка интеллигента, принимающего жизнь такой, как она есть.
С наибольшей отчетливостью философские установки бундзин выявляются в медитативной лирике, содержащей размышления о добре и зле, о долге и призвании, о бедности и богатстве. Формы воплощения поэтических раздумий, не связанные уставными регламентациями, колеблются от напряженного внутреннего монолога до остроумных максим и витиеватых дзэнских парадоксов. Неизбежно в подобных миниатюрах умозрительная абстракция и закодированная аллюзия преобладают над привычной «вещностью» образа – как хотя бы в этом пятистишии, содержащем реминисценцию известной танка Сайгё:
Сердца порывы
тщетно стремятся к небу
вместе с клубами
благовонных курений —
словно дымок над Фудзи…
Исповедующие философию «бесприютного странника в юдоли мирской» бундзин, как правило, мало заботились не только о богатстве, но и о мирской славе, хотя, например, Камо Мабути, Таясу Мунэтакэ и Кагава Кагэки получили то и другое при жизни, Басё и многие его ученики – Роан, Рёкан и Акэми – влачили свои дни в бедности, а Котомити, кроме того, еще и был предан забвению после смерти. Его «реабилитировали» только в конце прошлого столетия благодаря стараниям выдающегося реформатора стиха Масаока Сики. Тем не менее истинный удел поэтов определила история, сохранившая их творения для благодарных потомков.
* * *
Суггестивная японская поэзия, рассчитанная на многозначность полутонов, играющая лунными бликами реминисценций и аллюзий, кодирующая гаммы переживаний в символике иероглифа и мельчайших лексических нюансах, в сущности, не может и не должна быть понята до конца. «Явленный путь не есть истинный путь», – учили древние. Каждый находит в стихотворении что-то свое, сугубо личное, либо не находит ничего. Если же образ трактуется всеми одинаково, значит он не удался, не стал нитью, связующей сердца поэта и читателя.
Западный художник (до наступления эры модернизма, а тем более – постмодернизма) всегда стремился создать законченное произведение искусства, которым можно наслаждаться как идеалом прекрасного. Между тем японские поэты и живописцы, каллиграфы и мастера чайной церемонии ставили перед собой совсем иные цели, нежели создание идеала. В их творчестве, дающем лишь намек на истинную
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!