Сны Эйнштейна - Алан Лайтман

Тут же, где время недвижимо, в тени домов целуются любовники, стиснув друг друга в костенеющем объятии, которое уже не отпустит. Любовник никогда не уберет руки, никогда не вернет памятный браслет, никогда не уедет далеко от любимой, никогда, жертвуя собой, не подвергнется опасности, никогда не устанет выказывать любовь, не станет ревновать, не полюбит другую, никогда не погасит жар этого краткого отрезка времени.

Надо еще иметь в виду, что эти фигуры освещаются слабейшим красным светом, поскольку в центральной точке времени света практически нет, колебания волн замедленны, как эхо в каньонах, сила убывает до слабого мерцания светлячков.

Вблизи мертвой точки движение возможно, но так движутся ледники. Год может потребоваться на то, чтобы провести щеткой по волосам, тысячелетие – на один поцелуй. Пока тут обменяются улыбкой, в наружном мире сменятся времена года. Пока стиснут в объятиях ребенка, там перебросят мосты. Пока выговорят прощальные слова, там падут и забудутся города.

Те же, кто возвращается в наружный мир… Дети быстро вырастают, забывают вечность длившиеся объятия родителей – для них теперь это было несколько секунд. Дети становятся взрослыми, живут вдали от родителей, своим домом, учатся жить своим умом, болеют, стареют. Дети клянут родителей за то, что те пытались навсегда удержать их при себе, клянут время за морщинистую кожу и охрипшие голоса. Эти теперь уже старые дети тоже хотят остановить время, вернув его вспять. Они хотят, чтобы их собственные дети примерзли к той центральной точке времени.

Вернувшиеся любовники узнают, что их друзья давно умерли. Шутка сказать, сменились поколения. Они обретаются в неузнаваемом мире. Вернувшиеся любовники по-прежнему обнимаются в тени домов, но теперь это пустые и одиночные объятия. Скоро они забывают вечные обещания, данные, как им кажется теперь, впопыхах. Они ревнуют друг друга даже на людях, бросают друг другу злые слова, теряют жар, разлучаются и одиноко стареют в мире, которого не знают.

Одни говорят, что лучше не подходить к средоточию времени. Жизнь – это сосуд печали, но прожить жизнь – достойное дело, а без времени жизни нет. Другие не соглашаются. По ним, лучше благостная вечность, даже если это оцепенелая и стылая вечность, какую коротает наколотая бабочка в коробке.

Вообразите мир, в котором нет времени. Одни образы.

Девочка на берегу, ошеломленная первой встречей с океаном. Женщина на балконе в рассветный час, распущенные волосы, шелковая ночная рубашка, босые ноги, губы. Крутой свод пассажа близ фонтана Церингер на Крамгассе, песчаник и железо. Мужчина в тиши своего кабинета с фотографией женщины в руке, гримаса боли на его лице. Скопа, позирующая в небе, раскинув крылья, лучи солнца пронзают перья. Мальчик один в пустом зале, его сердце частит, словно он стоит на сцене. Следы на снегу, зимний остров. Судно в ночном дрейфе, его смутные издали огоньки похожи на красную звездочку в черном небе. Запертый стеклянный шкаф с лекарствами. Осенний лист на земле, багряно-золотой с бурым, хрупкий. Женщина, притаившаяся за кустами у дома, где теперь живет ее муж, ей нужно с ним поговорить. Под теплым весенним дождиком молодой человек напоследок обходит любимые места. Пыль на подоконнике. Лоток с перцами на Марктгассе – желтыми, зелеными, красными. Маттерхорн, белоснежной зубчатой короной вспарывающий небесную твердь, зеленая долина, бревенчатые домики. Игольное ушко. Роса на листьях, хрусталь, опалы. Рыдающая в постели мать, в воздухе запах базилика. Совсем юный велосипедист на Кляйне Шанце, для второй такой улыбки ему не хватит целой жизни. Высокий восьмиугольник молитвенной башни с открытым балконом – величественный, увешанный гербами. Утренняя дымка над озером. Выдвинутый ящик комода. Два друга в кафе, лицо одного освещает лампа, другой в тени. Кошка следит за букашкой на оконном стекле. Молодая женщина на скамейке читает письмо, в зеленых глазах стоят счастливые слезы. Огромное поле, разлинованное посадками кедра и лиственницы. В окно, сильно присев, заглядывает предвечернее солнце. Упавшее могучее дерево, корни топырятся, кора и ветви еще зеленые. Белая шлюпка идет с попутным ветром, паруса надуты, словно крылья гигантской белой птицы. Отец и сын в пустом ресторане, отец печально уставился на стол. В круглой раме окна скошенные поля, телега, коровы зеленые и багровые на вечереющем солнце. Разбитая бутылка на полу, в щелях бурая жидкость, у женщины красные глаза. На кухне старик готовит внуку завтрак, мальчишка глазеет в окно на крашеную белую скамейку. Потрепанная книга на столе рядом с тусклой лампой. Прибой, ветер рвет на клочки барашки. Женщина с мокрой головой лежит на кушетке, держит за руку мужчину, которого больше не увидит. Поезд с красными вагонами на каменной громаде хрупкосводчатого моста, внизу вода, вдали укромные пятнышки домов. В солнечном пучке от окна веют пылинки. Тонкая кожа на горле – настолько тонкая, что видны толчки крови. Обвившие друг друга нагие мужчина и женщина. Голубые тени деревьев в полнолуние. Вершина горы, напористо обдуваемая, разлегшаяся вокруг долина, бутерброды с мясом и сыром. Дернувшийся от отцовского подзатыльника ребенок, гневно кривящиеся губы отца, ничего не понимающий ребенок. Чужое лицо в зеркале, седые виски. Молодой человек, вцепившись в телефон, отказывается верить услышанному. Семейная фотография, молодые, нескованные родители, смеющиеся дети в галстучках и платьицах. Пробившийся сквозь чащу далекий огонек. Красный закат. Яичная скорлупа – белая, хрупкая, целая. Выброшенная на берег голубая шляпка. Срезанные розы плывут под мостом, за ним поднимается замок. Рыжеволосый любовник – пылкий, бедовый, яркий. Лилово-лепестковый ирис в руке у молодой женщины. Комната: четыре стены, два окна, две постели, стол, лампа, двое с красными заплаканными лицами. Первый поцелуй. Планеты в плену пространства, океаны, безмолвие. Капля воды на оконном стекле. Свернувшаяся кольцом веревка. Желтая щетка.

Достаточно бросить взгляд на торговое многолюдье на Шпитальгассе, чтобы уяснить происходящее. Покупатели тычутся от прилавка к прилавку, выясняя, что где продается. Вот табак, а где горчичное семя? Вот сахарная свекла, а где треска? Вот козье молоко, а где лавровый лист? Это не туристы, впервые приехавшие в Берн. Это бернские горожане. Никто не помнит, что два дня назад он покупал шоколад в лавке у Фердинанда, это номер семнадцатый, а мясо в кулинарии Хофа, это номер тридцать шестой. Нужно заново искать, где что продается. У многих в руках карты, ведущие этих картодержателей от одной аркады к другой, – и это в городе, где они прожили всю свою жизнь, на улице, по которой ходили много лет. Многие ходят с записными книжками, отмечая в них все, что узнали, пока это не выветрилось из головы. Ибо в этом мире у людей нет памяти.

Когда в конце работы настает время идти домой, каждый справляется по своей адресной книжке, где он живет. Мясник, за один этот день оскандалившийся с несколькими вырезками, обнаруживает, что он живет на Негелигассе в доме 29. Биржевой маклер, чья краткосрочная память на цены подсказала несколько великолепных инвестиций, читает, что теперь он живет на Бундесгассе в доме 89. Придя домой, всякий мужчина встречает на пороге женщину и детей, представляется им, помогает готовить ужин, читает сказки детям. Таким же образом всякая женщина, вернувшись с работы, получает мужа, детей, диваны, лампы, обои, фарфоровую посуду. Поздно вечером муж и жена не задерживаются за столом, обсуждая дневные дела, школьные успехи детей, банковский счет. Нет, они улыбаются друг другу, в них закипает кровь, тянет внизу, как при первой встрече пятнадцать лет назад. Они идут в спальню, сбивают не важные им сейчас семейные фотографии и проводят ночь в похоти. Ибо только привычка и память делают пресной физическую страсть. Без памяти каждая ночь это первая ночь, каждое утро – первое, каждый поцелуй и касание – тоже первые.