Мы здесь эмигранты. Парижское таро - Мануэла Гретковска

Я надела свитер. Сестра Бруно не наклеила на него волосы, зато пришила на спину два крыла наподобие ангельских – вязанных, шерстяных. Крылья держались на проволоке и величественно колыхались. Мы оба выглядели празднично, с такими крыльями не подобало идти ни в «Царицу Савскую» на пирожки, ни в кошерную пиццерию, а потом в кошерную кондитерскую на Сен-Поль, куда мы собирались в тот день. Было бы просто глупо шляться с крыльями на спине по еврейскому кварталу, между домами молитвы, среди набожных иудеев и детишек из хедера. Мы решили пойти туда, где живут в основном художники, то есть на Бастилию. Был вечер, когда Бруно задал мне бессмертный вопрос: «А какая она, эта Польша?»

– Какая? Начнем с истории. Ты знаешь, кто такие были тевтонские рыцари? В Польше их называли крестоносцами. Один польский король победил крестоносцев в великой битве под Грюнвальдом, в начале XV века. Во время Реформации почти весь орден перешел в протестантизм, а у тех, кто остался в католичестве, теперь своя резиденция в Вене. Именно в Вене один крестоносец показал мне фотографии декабря восемьдесят первого, на которых монахи в традиционных белых плащах с черным крестом, накинутых поверх элегантных костюмов, грузят в автофургоны ящики с продовольствием для Польши. Это была история, а теперь – география. Польша – большая страна. Близ границы с Россией, рядом с городом Белосток, сохранилось даже немного дремучих лесов. Кому-то пришла в голову мысль объехать те края с настоящим негром. Негра выставляли напоказ в домах сельских старост – разумеется, за деньги. Потрогать настоящего нефа стоило на несколько злотых дороже. Прекрасная посещаемость и самоокупаемость – люди собственными глазами увидели черного и смогли удостовериться, что он не раскрашенный. Африканец из Института иностранных языков в Лодзи заработал пару грошей, и тот, кто все это задумал, тоже, наверное, собрал немного бабок.

– Не знаю, остались ли довольны все герои другой истории, – заметил Бруно. – Перед самым концом войны наши войска проходили через глухую французскую провинцию, где никто не видел иностранцев, а уж тем более – негров из американской армии. Парни внушили провинциалам, а точнее – провинциалкам, что их раскрасили только на время войны, для лучшей маскировки, а потом черная краска смывается. Увы, после войны отдраивание шоколадных младенцев ничего не дало, краска сходить не желала.

Беседуя, мы дошли в конце концов до «Вольтера», протиснулись к стойке и взяли по бокалу, а потом, наверное, еще по бокалу, потому что я решительно должна была сесть за столик. Я собралась с духом и предложила Бруно то, чего больше никому не предлагала:

– Слушай, наш союз существует уже давно, через несколько дней ты возвращаешься в Лондон, следовательно, надо это как-то узаконить, как ты считаешь?

– Ну конечно. – Он закивал, пытаясь стянуть с соседнего столика пепельницу и одновременно обороняя свой бокал от нахального клошара.

– Предлагаю, чтобы мы стали amis.

– А почему не petit amis?[19]

– Потому что у меня есть муж, – ответила я.

– У тебя есть муж?

– Да, и я влюблена в него до безумия, он самый чудесный на свете, и не вытягивай из меня признаний, потому что ты, наверное, никогда не слышал, чтобы женщина так восхищалась своим мужем.

– А вот и нет, слышал. От моей жены, то есть моей бывшей жены.

– Видишь, я тоже не знала, что ты женат.

– Был, был, но все хорошее всегда кончается. Наш брак был прекрасен, все складывалось чудесно, даже слишком чудесно, потому что в одну безумную ночь Кена, голая, вскочила с постели и стала что-то записывать за столом. Она сказала, что, когда мы занимались любовью, испытала озарение. Озарение заключалось в том, что она открыла в женщине еще одно чувство, нечто среднее между осязанием и метафизическим чувством. Кена – антрополог, а потому не хотела впадать ни в мистицизм, ни в чистую биологию. Она решила, что оргазм у женщины не является следствием физического прикосновения, поскольку прикосновение можно определить: его локализацию и силу, а то, что испытывает женщина, занимаясь любовью, не поддается подробному описанию. Другим доводом, подтверждающим истинность этой теории, должен был служить тот факт, что во время оргазма наслаждение распространяется на все тело, что при обычном, чисто физическом прикосновении было бы невозможно. Следовательно, это удовольствие должно иметь сверхчувственное, или духовное, происхождение. Вывод – в женском теле есть орган чувств, связывающий физическое с духовным, такая чуть-чуть материальная душа, которая проявляется во время занятий любовью. Таким образом Кена разрешила проблему психофизического дуализма, с которой никто не мог справиться со времен Картезия.

Такие вот сенсационные выводы сделала моя жена на основании собственного опыта. Сначала она расспрашивала подруг об их сексуальных переживаниях, но потом, как и положено добросовестному ученому, решила проводить эксперименты на себе. Наша спальня превратилась в несколько двусмысленную лабораторию. Кена приводила всяких разных типов, чтобы проверить, в какой степени сила оргазма у женщины, то есть конкретно у Кены, зависит от духовной и физической предрасположенности партнера.

Я оставил ей нашу нью-йоркскую квартиру и улетел в Южную Африку, где как геолог добывал породу. Я обнаружил много растительных окаменелостей и переключился на палеонтологию. Среди растений мне стали попадаться кости, примитивные орудия, древние захоронения. Поэтому я решил изучать антропологию в Бейруте, где прожил в общей сложности десять лет. Не знаю, опубликовала ли Кена свои труды, но я благодаря тому, что мы расстались, живу в Европе, у меня хорошая работа в Британском музее, и после убийственных месяцев на Руб-аль-Хали я, кажется, обнаружил, откуда произошли семиты. Но откуда берутся такие люди, как те, что только что сели позади тебя, я понять не в состоянии.

Я посмотрела в зеркало, висевшее над баром, и сквозь дым увидела прямо позади себя два крашеных панковских чуба. Панки говорили очень громко, но не по-французски.

– Бруно, я понимаю, что они говорят. Это не польский, не итальянский. Господи, что это за язык? Знаю, Бруно! Это русские. Правда, я никогда еще не видела русских панков, может, они здесь в командировке. – Панки, должно быть, заметили, что мы говорим о них, потому что тот, у которого чуб был побольше, хлопнул меня по плечу и совсем не агрессивно, а скорее тоскливо спросил:

– Ну што?

– Ничего, – ответила я.

Парень заорал:

– Юрий, русские! Радость-то какая!

И они тут же, прихватив свои бутылки и стаканы, пересели к нам. У нас не было времени поговорить как следует. Я только узнала, что Юрий и М. – из оркестра, который год назад попросил во Франции убежища. Порой они тоскуют по дому, но у них есть безотказное средство от ностальгии – послушать Радио Москвы. Через полчаса тоски как не бывало. Наш разговор был прерван появлением в кафе типа, одетого вполне опрятно, но с волосами, просто не поддающимися описанию, – то ли сто лет нестрижеными, то ли сто лет немытыми. Еще в дверях он высмотрел панков и начал проталкиваться к нашему столику, обличительно вопия: