Гонзаго - Андрей Малыгин

Своим умом он отчетливо понимал, что здесь что-то не так, здесь крылась какая-то непонятная загадка. Уж очень необычным был весь этот спор и то, что происходило у них на глазах. Но вот в чем это конкретно выражалось?.. Совсем непохоже, чтобы это было простым совпадением, какие в жизни, несмотря на всю их парадоксальность, иногда все же случаются. Неужели мужик в самом деле гипнотизер или какой-нибудь там экстрасенс, как предположительно сказал кто-то из ребят, и силой своего разума, воли или чего-то там еще подталкивает к нужным действиям? С такими фактами встречаться еще не приходилось. Вполне возможно, что все так и есть. Ведь существуют же настоящие гипнотизеры, которые могут внушить, что вместо луковицы у вас в руках нежнейшая сочная груша и вы ее на глазах у всех, не поморщившись, слопаете за милую душу. Таким фактам он и сам был свидетель.

Он равнодушно подошел к мячу и почти с ненавистью скорее ткнул, чем ударил в бок непослушный спортивный снаряд.

Учитель математики Юрий Петрович Уфимцев находился на аллее Первомайского бульвара и, сидя одиноко на лавочке, пребывал в состоянии глубокого раздумья. И было отчего. Нет, не подумайте, что он решал какое-то сложное уравнение или сверхзаковыристую задачку с элементами заоблачной математики. Ни в коем разе. Он просто пребывал в довольно редком для него расслабленном состоянии, как бы прислушиваясь к себе самому. Да, да, вы не ошиблись. Юрий Петрович прислушивался к собственному организму, к тому самому неповторимому и невидимому собственному я, которое спрятано где-то в потаенных глубинах нас, надеясь таким образом постараться услышать или уловить так нужный ему ответ.

Быть может, некоторым из читателей сразу же показалось, что математик был тяжко болен или у него, по крайней мере, было не все в порядке с мыслительным аппаратом? Ну что вы, что вы. Уверяю вас, что Юрий Петрович был на редкость здоров, и центр управления его организмом мог мгновенно произвести различные сложные вычисления и по извлечению корня, и по возведению любого числа в квадрат. Если бы, разумеется, в этом была какая-то необходимость. Для мозга Уфимцева это была сущая чепуха, ну, к примеру, как для опытного музыканта пробежаться по гаммам на фортепьяно или же озвучить какой-то несложный пассажик на скрипке, потому как разные манипуляции с цифрами с самого детства можно было отнести к его любимому увлечению, переросшему с годами во всепоглощающую страсть. Цифры и числа для него были как ноты для музыканта, из которых складывались всевозможные мелодии и даже целые концерты. Они навевали соответствующее настроение и рождали целую гамму разнообразных чувств и мыслей. К тому же Юрий Петрович был застарелым скептиком и отъявленным пессимистом по поводу всяких там разных мистификаций и необъяснимых чудес, а попросту — в них не верил, относя все эти загадочные истории и события на скудность знаний и неразумность рода человеческого. Математика ведь наука точная, строгая и никакие душевные волнения и сомнения не приемлет. Будь ты хоть по самые уши влюблен в какую-нибудь обворожительную длинноногую кокетку, а все равно, согласитесь, дважды два останется все так же четыре, и никакой умопомрачительной красавице этого нисколько не поколебать.

Уфимцев был горд за свою науку и в свои неполные тридцать лет состоял в когорте непробиваемых холостяков без всякой ближайшей перспективы на изменения личного статус-кво. Впрочем, вот об этом самом, пожалуй, с той же уверенностью, как и полгода назад, сказать теперь было делом довольно затруднительным. А виною тому была молоденькая учительница Елена Владимировна Алешина, которая однажды появилась в их сугубо мужском математическом коллективе в начале нового учебного года и которую тут же метко прозвали Евой по первым заглавным буквам ее фамилии, имени и отчества.

Надо заметить, что Юрий Петрович не был женоненавистником и не вел затворнический образ жизни, а, имея на своем счету несколько серьезных романов и скороспелых романчиков, которыми, желал он этого или не желал, начинал через разное по продолжительности время непременно тяготиться. Ну, а о жгучем желании создать свое собственное семейное гнездышко говорить, как вы понимаете, пока что не приходилось. Это желание попросту отсутствовало, и, по всей вероятности, исключительно из-за того, что, увы, не было достойной кандидатуры.

Вначале Уфимцев даже не обратил на Еву ни малейшего внимания, сочтя новоявленного педагога лишь досадным недоразумением в коллективе. Настоящие математики — это только мужчины, а у этих легкомысленных созданий вместо квадратных корней, бесконечных цифр и интегральных уравнений в головках витали лишь разные фигли-мигли вроде красивых цветочков да амурчиков вперемежку с модной одеждой, косметикой и всякой прочей надуманной мишурой. И естественным образом здесь напрашивался справедливый вопрос: и какие же фундаментальные знания с такой начинкой мыслительного аппарата они могли передать подрастающему поколению? И ответ здесь был довольно прозрачным и ясным, даже без всякой дополнительной расшифровки.

Но где-то уже через полгода в этот непоколебимый постулат закралось первое робкое сомнение. А за ним еще и еще. Дело в том, что молоденькая математичка резво взялась за дело, проявив при этом недюжинное внимание к советам старших коллег. Очень терпимо, даже, можно сказать, с кротким пониманием она относилась к разного рода колкостям и наставлениям в свой адрес. Желая же почерпнуть опыт у старших товарищей, побывала у них на уроках, что-то прилежно записывая в толстую тетрадь в красном коленкоровом переплете. А у Юрия Петровича поприсутствовала не менее трех раз, чем, конечно же, приятно удивила и растрогала, естественным образом подтопив твердый лед его холодного мужского рассудка. Постоянные консультации, поиск товарищеского совета, обходительность в обращении и неподдельная благодарность за науку и вовсе заставили Уфимцева взглянуть другими глазами на молоденькую математичку. Он нашел ее энергичной, способной и, к своему удивлению, довольно привлекательной личностью, обладающей уравновешенным характером и неплохим мыслительным аппаратом.

Последнее обстоятельство для женщин в его глазах было более чем ценно. А пристальные и продолжительные взгляды глубоких, как омуты, глаз Елены Владимировны и вовсе ранили душу и приводили в смущение, рождая целый рой непривычных мыслей и догадок. В конечном итоге к концу учебного года Уфимцев стал замечать, что присутствие Евы, звучание ее мягкого вкрадчивого голоса стали для него далеко не безразличны, а по большому счету и даже приятны, и в этом с немалым удивлением для себя он стал ощущать что-то вроде потребности. Сердечный же ритм Юрия Петровича и вовсе вел себя очень странно и в присутствии Евы выкидывал такие неожиданные коленца, то внезапно ускоряясь, а то и вовсе на время исчезая.

Ну, а если же приоткрыть еще одну сокровенную страничку дум и мыслей математика, то надо честно признаться, что временами Уфимцев испытывал ужасно навязчивое и почти непреодолимое желание подойти, тихонько погладить ее темно-русые с таким красивым медным отливом густые волосы и шепотом, чтобы только она и услышала, произнести ее имя без отчества: «Ле-ена, Ле-еночка». Он даже совсем недавно это увидел во сне и отчетливо запомнил, как сначала сильно взволновался, не решаясь на этот смелый и ответственный шаг, раскрывающий его тайные чувства. А когда все же преодолел свою робость и нерешительность и выполнил то, что хотел, был за это щедро вознагражден. Он прекрасно помнит, ну вот как сейчас, как она повернулась и своими большими лучистыми глазами благодарно и нежно посмотрела на него. И столько в этом взгляде он прочитал для себя хорошего и важного! И этот взгляд до сих пор так и живет в его памяти. Эх, ну до чего замечательным и волнительным был этот сон!