Похитители тел - Джек Финней

– Могу предложить кое-что… но если не захотите, никто вас не упрекнет. Уж точно не я.

– Говори, мы слушаем.

Я подался вперед, упершись локтями в колени, и сказал Теодоре:

– Если сочтешь, что это тебе не по силам, лучше не надо. Вот что я предлагаю, Джек: оставьте его на столе. Ты ляжешь спать – я тебе дам снотворное, – но Теодора спать не должна. Каждый час она будет спускаться и смотреть на… на тело. Если заметишь хоть малейшую перемену, тут же беги наверх и буди Джека. Выходите оба из дома и приезжайте ко мне.

– Лучше откажись, если думаешь, что не сможешь, – сказал Джек жене.

Она потупилась, посмотрела на нас с Джеком и спросила:

– А как это может выглядеть? Перемена?

Мы промолчали, и она задала новый вопрос:

– Но Джек проснется? Я смогу его разбудить?

– Дашь пощечину, и проснется. Если станет невмоготу, буди его в любом случае. Остаток ночи можете провести у меня.

Теодора снова вперила взгляд в ковер на полу и наконец сказала:

– Думаю, что выдержу, если смогу разбудить его, когда захочу.

– А почему бы нам не остаться с ними? – спросила Бекки.

– Думаю, что не стоит. Мне кажется, в доме должны остаться только те, кто здесь живет постоянно, иначе ничего не получится. Не знаю, откуда у меня такая уверенность – просто чутье. Думаю, здесь должны остаться только Джек с Теодорой.

Джек посмотрел на Теодору и сказал:

– Ладно, попробуем.

Мы поговорили еще немного, глядя на городские огни, но всё уже было сказано. Около полуночи, когда почти все огни погасли, Белайсеки поехали с нами в город забрать машину. Высадив их на парковке, я повторил Теодоре инструкции: чуть что будить Джека и сматываться. В саквояже у меня был секонал, и я дал его Джеку, наказав принять только одну таблетку. Мы попрощались – Джек улыбнулся при этом, Теодора даже и не пыталась – и разъехались в разные стороны.

– Тут есть связь, правда, Майлс? – сказала Бекки на пути к ее дому. – Между этим… и Вилмой?

Я покосился на нее – она смотрела прямо перед собой – и бросил небрежно:

– Ты думаешь?

– Да, – просто сказала она. – Были ведь и другие случаи?

– Было несколько. – Глядя на дорогу, я поглядывал и на Бекки.

Она молчала до самого дома и только тогда сказала, все так же глядя прямо перед собой:

– Я хотела сказать тебе об этом после кино. Со вчерашнего утра у меня появилось чувство… что мой отец совсем не отец! – Выпалив это единым духом, она с ужасом посмотрела на темную веранду своего дома, закрыла лицо руками и разрыдалась.

Опыт по части женских слез у меня небогатый, но в книгах пишут, что женщину надо просто обнять и дать ей выплакаться. Это мне представлялось наиболее мудрым решением: я нигде не читал, что женщину надо развлекать карточными фокусами или пятки ей щекотать. Итак, я поступил мудро, обнял Бекки и дал ей выплакаться. Если после всего виденного в подвале Белайсеков Бекки считала своего отца самозванцем, которого от папы не отличить, что я мог возразить ей? Кроме того, мне нравилось ее обнимать. Бекки не слишком крупная, но и не миниатюрная и сконструирована по высшему классу. Она прекрасно помещалась в моих объятиях здесь, в машине, на пустой ночной улице. Ее щека прижималась к моему лацкану. Я очень боялся и даже паниковал, но это не мешало мне наслаждаться.

Когда плач перешел в редкие всхлипывания, я спросил:

– Может, ко мне поедем? – Эта мысль явилась внезапно и очень взволновала меня.

– Нет. – Бекки нагнула голову и принялась рыться в сумочке. – Я не боюсь, Майлс, мне просто тревожно. – Она достала платочек, промокнула глаза. – Папа, наверно, болен… на себя не похож. Не могу я его бросить в такое время. – Она улыбнулась мне, неожиданно поцеловала в губы и тут же вышла. – Спокойной ночи, Майлс, позвони мне утром.

Я смотрел, как она идет по кирпичной дорожке к темному дому. Вот она поднялась на крыльцо, вот открылась и снова закрылась входная дверь. Я сидел и крутил головой, вспоминая, что о ней думал в начале вечера. Вот тебе и добрый приятель в юбке. Подержи красивую женщину в объятиях, дай ей поплакать, и пожалуйста: ты уже рвешься ее защищать и таешь от нежности. Потом к нежным чувствам примешивается секс, и начинается то самое, чего я на какое-то время надеялся избежать. Нет уж, сказал я себе, заводя машину. Буду держать ухо востро. Не хватало еще впутаться во что-то серьезное так скоро после крушения брака. В конце квартала я оглянулся на белый дом Бекки, понял, что могу без особых усилий не думать о ней, хотя она мне очень нравится, и стал думать о Белайсеках там, на холме.

Джек наверняка уже спит, а Теодора смотрит из окна гостиной на город. Может, в этот самый момент она видит фары моей машины, не зная, что это я. Я воображал, как она пьет кофе, перебарывая ужас перед тем, что лежит в бильярдной. Как набирается смелости спуститься туда, нашаривает впотьмах выключатель, смотрит на белую фигуру на зеленом сукне…

Когда часа два спустя зазвонил телефон, лампа у моей кровати еще горела. Я читал, не думая, что усну, но уснул почти сразу. Взяв трубку, я машинально посмотрел на часы: было три.

– Алло, – сказал я. На другом конце повесили трубку, хотя я ответил с первого же звонка. Я всегда отвечаю на звонки сразу, каким бы усталым ни был. – Алло! – повторил я и даже потряс аппарат, но трубка молчала. Во времена моего отца ночная телефонистка – он их всех по именам знал – сказала бы ему, кто звонил. В такой час это был бы единственный огонек на ее коммутаторе, и она запомнила бы, кто вызывает доктора. Теперь у нас на всех телефонах диски, экономящие целую секунду при каждом наборе, сверхчеловечески точные и совершенно безмозглые. Диск не подскажет, где найти доктора ночью, когда тот срочно требуется больному ребенку. Иногда мне кажется, что мы вылущили из жизни всё человеческое.

Я сидел на краю кровати и тихо ругался. Меня достало всё в целом: ночные звонки, таинственные события, недосып, женщины, не желающие оставить меня в покое, собственные мысли. Может, встать, раз такое дело? Нет уж. Я погасил свет, улегся снова и стал уже засыпать, когда на крыльце послышались чьи-то шаги, а за этим последовал звонок в дверь и отчаянный стук в стекло.

Это были Белайсеки: белая, онемевшая от ужаса Теодора и смертельно спокойный Джек. Перекинувшись с ним всего несколькими словами, мы подняли Теодору по лестнице, уложили в гостевой комнате, и я ввел ей амобарбитал внутривенно.

Джек сидел с ней минут двадцать, держа ее руку в своих. Я, как был в пижаме, пристроился тут же в кресле. Когда Джек наконец взглянул на меня, я сказал бодрым докторским голосом:

– Она теперь проспит часов до восьми-девяти, проснется голодная, и всё с ней будет в порядке.

Джек кивнул, и мы вышли.