Нюрнберг - Николай Игоревич Лебедев

восседали люди в советской военной форме, а вокруг роились просители.

Просителей было очень много: и молодые, и старые. Женщины с аккуратно собранными в прическу волосами, крепкие парни на костылях или без руки, пожилые дамы с ридикюлями. Кто-то плакал, раскладывая бумаги перед клерками, кто-то жестикулировал и быстро говорил на немецком; в сторонке шумно играли дети, и уставшая секретарша пыталась отыскать их родителей.

За одним из столов сидел Волгин. Он был гладко выбрит и аккуратно подстрижен. Можно было сказать, что теперь, без сажи и копоти на лице, он выглядит даже хорошо, если бы не странное выражение потухших глаз.

Волгин внимательно слушал сидящего напротив старичка, напялившего на нос две пары очков и то и дело поддерживавшего соскальзывающие оправы скрюченными от артрита пальцами. У старичка были реденькие волосы, заискивающая улыбка и повадка бухгалтера.

– Это очень хорошо, что вы такой внимательный молодой человек, – говорил старичок, – вы понимаете немецкий, да?

– Я понимаю, – подтвердил Волгин. – И говорю.

– У вас отличный немецкий, вы в школе учили?

– В институте. Я переводчик по профессии.

– Это очень хорошо. Тогда вы должны мне помочь. Обязательно!

– Я пытаюсь, – сказал Волгин.

– Я полезный сотрудник, мне нужна работа.

Волгин тяжело вздохнул:

– Вам уже сообщили: вопросами трудоустройства занимается биржа труда, а здесь военная комендатура…

– Совершенно правильно! – согласился старичок. – Здесь власть! А биржа труда – это тьфу. Сегодня в Берлине все вопросы решаются в военной комендатуре. Если надо, вы мне скажите, к кому я еще тут могу обратиться…

– Ко мне.

– Я и обращаюсь! Напишите бумагу для биржи труда. Напишите, что я важный сотрудник и они не могут от меня отмахнуться. Вы – власть, они вас услышат!..

Волгин схватил перо и стал писать на листе бумаги.

– Вот и правильно, – оживился старичок, – вы им все, как надо, напишите!

– Идемте, – распорядился Волгин.

Широким шагом он пошел по залу, паркет жалобно поскрипывал под его до блеска надраенными сапогами. Старичок припустил следом, сжимая в руках потрепанный портфель.

– Вы все правильно написали?

Волгин заглянул за перегородку, где трещали пулеметными очередями пишущие машинки. Несколько машинисток немедленно уставились на него, в их глазах вспыхнул интерес.

– Надо напечатать, – сказал Волгин, покрутив в воздухе бумагой.

– Сюда, – позвала хорошенькая машинистка и улыбнулась Волгину ярко-красными, в помаде, губами.

Волгин положил перед ней лист.

– Вы опять со мной вчера не поздоровались, товарищ капитан, – сказала машинистка. – И сегодня тоже.

– Добрый день, – невозмутимо ответил Волгин. – Напечатайте, пожалуйста, в двух экземплярах…

– В двух? – со значением переспросила машинистка и посмотрела на собеседника таким взглядом, что ничего не понимающий по-русски старичок-бухгалтер, закашлявшись, опустил глаза.

Пробегавший мимо военный хлопнул Волгина по плечу:

– Вот ты где! Тебя майор вызывает.

Волгин кивнул и обернулся к машинистке:

– Напечатаете и на подпись. – Он стремительно удалился, пока машинистка не успела ничего прибавить.

– Это будет правильная бумага? – отчаянно завопил ему вслед старичок.

– Правильнее некуда! – перекрикивая дробь пишущих машинок, ответил Волгин и исчез за высокой узкой дверью.

– Разрешите, товарищ майор?..

Хозяин кабинета, майор Бабленков, седоватый, но при этом все еще моложавый и крепкий, стоял у огромного окна и глядел на распахнувшийся перед ним город. Невдалеке на обугленном куполе рейхстага реял красный флаг.

Не оборачиваясь, Бабленков помахал рукой – входи! – и глубоко затянулся «Беломором». В воздухе возник и растаял клуб белого дыма.

– Цацкаемся с ними, кашкой их кормим, – раздраженно выпалил Волгин, продолжая думать про старичка-бухгалтера, – а они что у нас натворили?..

Бабленков такому обороту не удивился.

– Они и у себя натворили, – задумчиво проговорил майор. – Ничего. Все поправится. Только время нужно…

– Я уже не верю, – признался Волгин.

– Ну, это ты зря, капитан.

– У меня после всего того, что случилось, веры в человечество не осталось.

Бабленков усмехнулся и долгим внимательным взглядом посмотрел на Волгина.

– У тебя брат есть? – вдруг спросил Бабленков.

Волгин с тревогой взглянул на майора.

– Так точно. В 1942-м пропал без вести…

Майор подошел к столу и, порывшись в бумагах, извлек пухлый пакет.

– Вот. На твою полевую почту пришло. Нам переслали.

Резким движением Волгин разорвал бумагу. Из пакета вывалилась стопка разнокалиберных листков, частью исписанных, частью покрытых размашистыми рисунками.

Он начал перебирать грязные, обшарпанные листки, и его хмурое до этого лицо менялось. Он вчитывался в косые строки, и улыбка сама собой возникала на губах.

– Колька, – сказал Волгин. – Его почерк. Брат!

– Ну вот, – вновь глубоко затянулся Бабленков, – а ты говорил: один, один…

Он взглянул на подчиненного с печальным прищуром, подумав о чем-то своем.

– Это он матери пишет, не мне, – пояснил Волгин. – Смотрите, товарищ майор, сколько писем, а!..

– Главное, что пишет, – произнес майор, – главное, что живой.

Бабленков отвернулся и посмотрел в пространство.

Волгин покрутил в руках пакет. Было понятно, что посылка долго скиталась, пока наконец не оказалась здесь.

Адрес получателя был написан коряво, незнакомым почерком, а в строке «место отправления» указывалось только одно слово.

– Нюрнберг, – прочел вслух Волгин и озадаченно поднял глаза на начальника. – Это же американская зона? Там же американцы сейчас, нет?

Бабленков пожал плечами:

– Там сейчас все. И американцы, и англичане, и французы. Наши тоже есть. Про Международный военный трибунал слыхал?

– Конечно, – подтвердил Волгин. Про этот город на юге Германии сейчас не слышал только глухой. – Но Колька-то что там делает?

– Он тоже переводчик?

– Никак нет.

– А чем занимался до войны?

Волгин помялся.

– Да ничем. Пытался рисовать… Художником вроде хотел стать.

– Ну, если он сейчас в Нюрнберге, то только по делам трибунала, – сказал Бабленков. – Вся гитлеровская верхушка в нюрнбергской тюрьме…

Волгин озадаченно кивнул. Об этом писали в газетах и говорили на всех перекрестках.

После того как в Берлине нашли труп фюрера, стали искать остальных. Тех, кто был виновен в этой страшной войне, тех, кто задумал ее и осуществил.

Геббельса обнаружили еще раньше, чем его бесноватого начальника. Вернее, то, что от него осталось. Министр гитлеровской пропаганды покончил с собой в бункере при рейхсканцелярии, где он отсиживался в последние дни войны вместе с Гитлером; его примеру последовала и супруга Геббельса, Магда. Перед самоубийством они собственноручно умертвили своих шестерых детей; старшей дочери было двенадцать лет, младшей не исполнилось и пяти.

Жестокий палач Гиммлер, рейхсминистр внутренних дел, чье имя наводило ужас на половину Европы, бежал, но был пойман британцами и отравился в заключении в конце мая.

А вот рейхсминистр авиации, рейхсмаршал Третьего рейха Геринг, который считался преемником Гитлера и вторым лицом после фюрера, но в последние дни войны впал в немилость и был объявлен государственным преступником, сдался сам. Он был очень удивлен,