Погребальный поезд Хайле Селассие - Гай Давенпорт

— Бет.

— Иешуа! — позвал Закхай. — Что это ты там жуешь?

— Фигу.

— Разве пристало есть фиги, когда мы учим алфавит?

Нафан, которому Иешуа только что незаметно передал фигу, запихнул ее под блузу и сделал невинное лицо. Амос, жевавший фигу, переданную ему Иешуа, проглотил ее целиком.

— А что такое бет, Михей?

— Но Учитель, — произнес Иешуа, — мы еще не узнали все, что следует, об алефе, а уже перескочили на бет.

Закхай разинул рот.

— Ну и ну. Хочешь, чтобы я забыл, что ты завтракаешь, а не следишь за уроком?

— Да нет же, Учитель.

— Так расскажи, что тебе известно об алефе, если ты закончил кушать фиги.

Иешуа покрутил пальцами в воздухе, и в них появилась фига.

— Возьми себе фигу, о Учитель. И еще одну. И вот еще. Они с великого дерева на этой улице, самые сочные и вкусные фиги во всем Иерусалиме.

Закхай стоял с тремя фигами в сомкнутых ладонях, потеряв дар речи. Он переводил взгляд с фиг на Иешуа.

— Мой отец послал тебе их, о Учитель. Говорит, они полезны для кишечника.

Молчание.

— Я поблагодарю его, когда встречу, — тихо произнес Закхай.

— Алеф, — сказал Иешуа, — я буду рассказывать об алефе.

Класс зашумел. Закхай, похоже, растерялся.

— Алеф! — произнес Иешуа звонко. — В алефе есть юд сверху, и юд снизу, а между ними линия. Как любая граница, эта линия объединяет и разделяет. Верхний юд — это Создатель вселенной, земли, солнца, луны, планет и звезд. Нижний юд — мы, люди. Разделительная линия — Тора, пророки, закон. Это глаз, чтобы Создатель видел, на что мы способны. Сам же Он нагляден в своей работе, в мире.

— Ты пересказываешь комментарий, — сказал Закхай, — но чей?

— Сам придумываю, — объяснил Иешуа. — Творец всего сущего и нас сделал творцами. Посмотрите на паука, плетущего сети, на птицу, вьющую гнездо. У каждого труда есть создатель.

— Это слова достопочтенного Гиллеля,[41]которым твой отец научил тебя?

— Кто такой Гиллель? Алфавит состоит из картинок. Смотришь на них и видишь, что они изображают: лошадь или верблюда. Алеф — изображение целого мира. Холодная вода на пыльных ногах — это прекрасно, и запах стружек, и виноградная кожица в вине, и мед, и танцы под тамбурин и флейту. Эти чудесные вещи находятся здесь внизу, но появились они оттуда, сверху. Вот оттого-то и проведена линия между верхним юдом и нижним. Все окружено забором, дабы мы знали, где что находится. В доме есть комнаты, вокруг сада — стены.

Закхай застыл на табурете. Он запустил пальцы левой руки в бороду. В правой покоились три фиги.

— Но прелесть линии между юдами, — продолжал Иешуа, — в том, что она только кажется преградой. На самом деле, это — дорога, и, как по любой дороге, по ней можно двигаться в двух направлениях. Ты должен знать, в какую сторону идти. Взгляните на анемоны, от которых поля в одночасье краснеют после первой грозы сезона дождей. Лучшие наряды при дворе Соломона не были так прекрасны, и соткали их с помощью станков и игл, в то время как повелитель вселенной создал анемоны за одну лишь ночь, одним только словом. Ты можешь приблизиться к линии с большим трудом, а можешь пересечь ее одним шагом.

— Говорил я тебе, что Иешуа — мешуга, — шепнул Даниил Иакову.

— Почему ты не ешь фиги, о Учитель? — спросил Иешуа. — У меня есть еще.

Ветреным вечером в марте 1842 года профессор Джеймс Джозеф Сильвестр[42]из Виргинского университета шел по кирпичной дорожке на лужайке перед Ротондой Джефферсона. Он приехал из Лондона преподавать математику недавно, в ноябре прошлого года, и никак не мог привыкнуть к неоклассическим зданиями, воздвигнутым среди американского леса, практичным студенческим дортуарам с террасами и чернокожим слугам, одевавшим студентов и носившим их учебники на занятия. Он преподавал арифметику и алгебру по прикладному руководству Лакруа, тригонометрию, геометрию, дифференциальное и интегральное исчисление. На следующий год ему предстоял курс по «Механике» Пуассона и «Mécanique céleste»[43]Лапласа.

Профессор Сильвестр был членом Королевского Общества. В двадцать семь лет он отличился столь выдающейся серией математических работ, что его пригласили в Виргинию. План Джефферсона состоял в том, чтобы собрать лучшие умы Европы в академическом поселке, как он предпочитал его называть. И вот теперь Джефферсон умер, оставив факультет европейским геологам, химикам, лингвистам, историкам и математикам, чтобы они, продолжая его начинания, несли цивилизацию в Виргинию и соседние штаты.

У профессора Сильвестра возникла проблема, с которой он прежде никогда не сталкивался. Все его студенты, здоровые, крепкие молодые люди из богатейших семей, были безграмотны. Они не знали ничего. Он с трудом понимал, что они говорят. Если они вообще появлялись в классе, то опаздывали, и входили в сопровождении слуг. Болтали между собой, пока профессор Сильвестр читал лекцию. Самое странное — они не хотели учиться. Взять вот Балларда. Он из Луизианы, с какой-то большой плантации с сотнями слуг. Красивый парень, прекрасно одевался. Если его вызывали, он отвечал:

— Я бы мог ответить, фессор, если б хотел, но, честно говоря, нет у меня настроения.

— Изволите дерзить, мистер Баллард?

— Были б вы джентльменом, фессор, знали б, как толковать с ровней, верно?

Взрыв хохота.

Он обратился к начальству. Ему объяснили, что студенты довели Джефферсона до слез, уже покалечили трех профессоров, и лучше всего относиться к ним с бесконечным терпением. Ожидать помощи из Шарлотсвилля не приходилось: там полагали, что все преподаватели — атеисты, католики, евреи и иезуиты. Венгерскому профессору пришлось покинуть город под покровом ночи.

Студенты устраивали дуэли и дрались охотничьими ножами. Напивались до полного бесчувствия. Приходили пьяными в класс. Когда Сильвестр попытался выяснить, отчего подобное дозволяется, ему напомнили, что студенты — аристократы.

— Мистер Баллард, вы можете привести эвклидово доказательство теоремы Пифагора о правильном треугольнике?

— Отсоси.

Ему пришлось справляться, что означает это слово, и он вспыхнул от стыда. По совету знакомого профессора он приобрел трость с клинком. На всякий случай. Платили ему пристойно, но беспокоило то, что работы, которые он писал, становилось все труднее закончить. Сильвестр славился тем, что обычно завершал математическую статью за месяц. Он знал, что коллеги считают его самым плодовитым гением современности. Он был Моцартом математики. Теперь же ему стало нелегко поддерживать переписку с учеными в Германии, Франции и Англии, понимающими его труды. Эти вульгарные варвары со слугами и дуэльными пистолетами делали его бесплодным, и это терзало его душу сильнее, чем их инфантильная дерзость и косное невежество.