Империя должна умереть - Михаил Зыгарь

Митинг у Казанского собора – это, наверное, первая массовая политическая манифестация в истории России. Отличие от всех предыдущих студенческих волнений принципиальное: это не студенты борются за свои права, а представители самых разных сословий выходят, чтобы заступиться за студентов. Собравшиеся требуют отменить «временные правила», позволяющие любого политически активного студента отчислить и призвать в армию.

«Мы на площади; шумно оживленная, нервно возбужденная толпа – и ни одного полицейского, – вспоминал позже студент математического факультета Разумник Иванов, которому в этот момент 22 года. – Полиция, пешая и конная, вместе с отрядами казаков, до поры до времени запрятана во дворах прилегающих с площади домов. Ждем сигнала. Ударила полуденная пушка – и началось… В середине площади, в густой толпе молодежи, развернулся красный флаг – и в ту же минуту распахнулись ворота домов на Казанской улице и Екатерининском канале, отряды казаков врезались в толпу, работая наотмашь нагайками. Вопли боли и ярости, кровь, стоны раненых; крики негодования зрителей, которых пешая и конная полиция, разгоняя, избивала на тротуарах».

В избиваемой толпе не только молодежь, но и столичная элита. Горький вспоминает, что многие офицеры отказываются подчиняться градоначальнику Клейгельсу, который командует разгоном, некоторые даже вступают в бой с казаками.

«Одного из этих офицеров я видел в момент, когда он прорвался сквозь цепь жандармов. Он весь был облит кровью, а лицо у него было буквально изувечено нагайками, – вспоминает Горький в письме другу Антону Чехову. – Другой кричит: "Они не имеют права бить нас, мы публика!" Во все время свалки офицерство вытаскивало женщин из-под лошадей, вырывало арестованных из рук полиции и вообще держалось прекрасно».

Струве приходит в исступление, вспоминает подруга его жены, участница митинга Ариадна Тыркова: «Это черт знает что такое! Как они смели? Как они смеют меня – меня! – по ногам колотить нагайкой!» – кричит он, завидев знакомых. Мы все были возбуждены, но, слушая его нелепый, нескладный, несколько раз повторенный выкрик – меня! Меня! – я чуть не рассмеялась».

Негодование Струве и других свидетелей понятно: в начале ХХ века российские полицейские еще не бьют людей – даже арестованных, а дворян тем более. Это запрещено законом: телесные наказания применимы только к одному сословию, крестьянам, составляющим, впрочем, 80 % населения.

Главным героем митинга у Казанского собора становится князь Леонид Вяземский, бывший астраханский губернатор и член Государственного совета. Когда начинается избиение, он подбегает к столичному градоначальнику Клейгельсу и кричит на него, что это превышение полномочий и нужно немедленно прекратить зверство. Тот не реагирует.

Студент Иванов вспоминает, что митингующие разгромлены, избиты, оттеснены к ступеням Казанского собора, куда они и вваливаются всей толпой, поддерживая раненых; их складывают на мраморные скамьи около гробницы Кутузова. «В соборе заканчивалось воскресное богослужение, прерванное нашим появлением, шумом и криками, – вспоминает Иванов. – Из алтаря появился командированный священником дьякон:

– Звери вы или люди? Врываетесь, безбожники, во храм, где идет божественное служение, фуражек не снимаете, бесчинствуете… Устыдитесь!

– Отец дьякон, не мы бесчинствуем, а полиция, – взгляните на окровавленных и раненых; нас загнали в собор, мы не доброю волей сюда вошли…»

После чего в собор входит полицейский полковник и заявляет, что у митингующих есть полчаса на то, чтобы разойтись и тем доказать, что они люди законопослушные. «Не для того мы шли на демонстрацию, чтобы доказать свою гражданскую благонамеренность!» – вспоминает Иванов. За полчаса из собора уводят раненых, а остальных (500–600 мужчин и около сотни женщин) арестовывают.

Горький пишет Чехову, что, по официальным данным, убито четыре человека, избито 62 мужчины и 34 женщины, полицейских, жандармов и казаков ранено 54. «Я вовеки не забуду этой битвы! Дрались – дико, зверски, как та, так и другая сторона. Женщин хватали за волосы и хлестали нагайками, одной моей знакомой курсистке набили спину, как подушку, досиня, другой проломили голову, еще одной выбили глаз. Но хотя рыло и в крови, а еще неизвестно, чья взяла», – вспоминает писатель.

Струве арестован и сослан в Тверь, Горький избежал ареста. Князь Вяземский отправлен в свое имение. Многие участники митинга попадают в тюрьму, но, по воспоминаниям Ариадны Тырковой, столичная молодежь не очень боится заключения: «Мы твердо знали, что в русских тюрьмах не пытают. Никто и мысли не допускал, что в наш просвещенный век в Петербурге заключенных могут подвергать средневековым мучениям. В тюрьму вошли без страха. Ну, подрались немного с казаками на площади, показали правительству, что умеем протестовать против насилия. Посидим в кутузке, велика беда»[6].

Толстой, находящийся в Москве, поражен произошедшим. Спустя несколько дней после разгона митинга он пишет письмо «Царю и его помощникам» – самый важный свой публицистический текст со времен «Бессмысленных мечтаний», в котором излагает предложение политических реформ, состоящее из трех пунктов.

Во-первых, «уравнять крестьян во всех их правах с другими гражданами» (в частности, «уничтожить бессмысленное позорное телесное наказание»). Во-вторых, реформировать правоохранительные органы, поскольку нынешнее всевластие полиции поощряет «доносы, шпионство, грубое насилие», «не применять развращающую людей, противную христианскому духу русского народа и не признанную до этого в нашем законодательстве смертную казнь, составляющую величайшее, запрещенное богом и совестью человека преступление». «В-третьих – уничтожить все преграды к образованию, воспитанию и преподаванию».

Это письмо Толстой сначала отправляет в Лондон Черткову, посоветоваться. Тот вносит стилистические правки и советует требовать еще и свободы слова и печати. Толстой принимает все рекомендации, но про свободу слова писать отказывается. По его словам, он нарочно не упомянул о ней – простому народу это требование будет непонятно, большинство населения под ним не подпишется.

Толстой отправляет письмо в Петербург. Его, естественно, нигде не публикуют, и прислушиваться к его требованиям никто не собирается. Однако столичная интеллигенция, конечно, письмо читает – оно распространяется подпольно, как и остальные запрещенные произведения графа, опубликованные Чертковым за границей.

Алексей Суворин, издатель провластной газеты «Новое время», прочитав письмо Толстого, пишет в дневнике: «Два царя у нас: Николай Второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, Синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост. Герцен громил из Лондона. Толстой громит в Лондоне из Ясной Поляны и Москвы, громит в России при помощи литографий, которые продаются по 20 коп. Новое время настает, и оно себя покажет. …Хоть умереть с этим убеждением, что произвол подточен и совсем не надо бури, чтоб он повалился. Обыкновенный ветер его повалит».