Мракофилия - Евгений Шорстов

мою чистую душу в жертву своему великому хозяину. Но улица была пуста, и эта пустота и тишина умирающего села наводили на меня куда больше ужаса, чем возможное нападение потусторонних монстров. Безумное тревожное ожидание постепенно спадало, уступая место здравому рассудку.

Я бы и не воспринял всерьёз слова ребёнка, если бы не совокупность всех будоражащих кровь факторов, от таинственного исчезновения Ромки, до какого-то ужасно странного, будто записанного на кассету ответа его старой бабушки.

«Он завтра вечером приедет… — крутилось в моей больной голове, пока я медленно брёл обратно в дом. — Беги, он не приедет, — громом обрушились воспоминания о мальчишке в зелёных шортах. — Что же за бесовщина! — взвыл я про себя, но снаружи остался невозмутимым, искренне веря в то, что за мной пристально следят те, от кого мне полагается сейчас убегать».

Измученный нескончаемой внутренней борьбой, я отхлебнул ещё чаю из кружки, что покорно дожидалась меня в комнате дома, и прилёг на хрустящий от времени диван с замызганной тряпочной обивкой. Когда за окном спустились сумерки, я открыл глаза и поднял больную голову. Деда с бабкой не было в комнате. На столе горела толстая свеча в измазанном воском подсвечнике, дымился в кружке горячий чай, и звенящая тишина, настолько давящая и плотная, что, казалось, её можно было ощутить физически, дотронуться до неё рукой.

Я было потянулся к кружке, желая перебить ужасную изжогу и ослабить свербящую в горле боль, но тут же осёкся и отдёрнул руку.

«Идиот… — отругал я себя, — а вдруг там что-то… намешано?»

Скрипнула дверь, в проходе показалась скрюченная фигура бабы Нади.

— Ты чего чай не пьёшь? — тихо спросила она. — Говоришь, горло болит, а чай не пьёшь. Надо выпить, надо.

«Как же, — усмехнулся я про себя, — ни слова я тебе не говорил…»

— Я во сне разговаривал? — набрав в грудь побольше воздуха, выдал я.

Бабка не ответила, она скрылась в тёмных сенях, закрыв за собой дверь.

Казалось, сама моя душа окаменела, стала огромной глыбой грязного льда, я сидел на диване, поджав ноги и схватившись за колени. В комнате было настолько тихо, что стук моего собственного сердца казался громче взлетающего самолёта, моё дыхание сопровождалось тихими жалобными стонами, всё вокруг плыло, темнело, укутываемое непрозрачной пеленой разрывающего сердце ужаса. Барахтаясь в тяготящем мой рассудок выборе: оставить всё как есть или выбить ногой окно и пуститься наутёк из этого проклятого села, я бездумно спустил дрожащие ноги на пол, бесшумно встал на четвереньки и медленно пополз к двери. Прислонившись к ней ухом, я расслышал хриплый голос деда:

— Надо пить чай, пусть он пьёт.

По моим плечам пробежали мурашки.

— Он не пьёт, — с досадой отвечала ему баба Надя.

— Надо пальцы отрезать, — монотонно диктовал дед, — будет пить, надо пить чай.

Я не знаю, какие высшие силы уберегли меня в ту минуту от окончательного отчаяния, какие силы заставили мои зубы прикусить сомкнутые губы, чтобы истошный вопль ужаса не вырвался на свободу из моей глотки. Трясясь на одном месте на четвереньках, как загнанное в угол животное, боясь лишний раз передвинуть руки, я бегал глазами по тёмной комнате, мысленно перебирая варианты дальнейших действий. Взгляд мой зацепился за горящую свечу.

Медлить было нельзя, сорвавшись с места, я толкнул ногой дверь, отчего скрипнула, задул свечу и забился, как испуганный котёнок, под диван, в надежде, что сбежавшиеся на шум хозяева не додумаются искать меня в комнате, решив, что я благополучно её покинул, скрипнув дверью.

Громкие шаги быстро приближались ко мне, в комнату кто-то вбежал. Замерев на мгновение, этот кто-то, принялся носиться из угла в угол. Наконец, остановившись, судя по звуку, совсем близко ко мне, он вдруг звонко и протяжно, подобно машинной сигнализации, завопил: «Сбежал! Сбежал!»

От неожиданности я схватился за волосы и вжался головой в гнилой пол. Что-то блеснуло в уголке глаза: в комнату начал поступать свет. Неслышно повернув голову в сторону выхода из моего временного укрытия, я похолодел, увидев пару худых жилистых лап, похожих на собачьи, что выглядывали из-под задранной юбки бабы Нади. Из окна, трясясь, пробивался жёлтый свет, что и позволил мне разглядеть эти ужасные конечности.

Бабка же не умолкала и продолжала неустанно визжать: «Сбежал! Сбежал!» Но спустя несколько секунд, которые тогда показались мне несколькими липкими часами, она утихла и ринулась к двери, настолько быстро, что её пышная старческая юбка раздулась, подобно парашюту. Когда её визг стал глухим, а свет в окне более тусклым, я в спешке выбрался из-под дивана и аккуратно, крадясь вдоль стены, отступал к выходу, стараясь разглядеть происходящее на улице. Баба Надя, кричащая уже, очевидно, вне дома, делалась всё тише и тише, значит, у меня появился шанс выбраться, но тянущее чувство какого-то безумного любопытства вперемешку с непреодолимым желанием разобраться во всём происходящем тянули меня к окну, — да, это была глупая прихоть, но я безответственно последовал ей. Присев на корточки, я выглянул в окно из нижнего угла. Сквозь грязные стёкла мне удалось разглядеть с десяток исхудалых, бледных, как чистая простыня, людей, походящих на запущенных онкобольных, со свечками в руках. Все они стояли на месте, но вскоре, как по команде, резво двинулись в сторону выезда из села.

Для меня не было шанса лучше, чем сейчас. Я вышел в сени, опираясь на стену в кромешной темноте, и медленно направился к выходу, как вдруг ноги мои стали ватными, а дыхание болезненно спёрло.

«Он тут», — прошептал дед из темноты.

Его шаги были медленные, в отличие от бабкиных. Тогда, смекнув, что это богомерзкое создание не видит меня в темноте, я короткими перебежками поспешил в другую от него сторону и наткнулся на приставную железную лестницу. Шаги затихли, скрипнула дверь комнаты.

«Ошибся, старый!» — воодушевляясь, подумал я.

Лестница упиралась в плотно закрытый деревянный, на ощупь, люк. Упершись в него двумя руками и чуть не свалившись вниз, я смог приподнять его. Он вёл на чердак, усыпанный мокрыми опилками и тушками мёртвых птиц. Я забрался туда, захлопнул люк и мельком огляделся, в надежде выбраться наружу через какую-нибудь дыру, и вот, когда подходящая была найдена, до моих ушей донёсся тихий сдавленный стон. В углу, прикрытый остатками крыши, как балдахином над кроватью, привязанный тонким шпагатом к сырой скамье, лежал Ромка. Его рот, ноздри и даже уши были забиты маленькими камешками, в свете луны я осмотрел их и с ужасом осознал, что уже видел подобное в руках у мальчишки в зелёных шортах. Узнав меня, он начал мычать и