Екатерина Великая. Сердце императрицы - Мария Романова

Антуан Пэн приступил к работе в марте.

– Фике, – Иоганна призвала дочь в свои покои ранним утром, – берлинский живописец Антуан Пэн будет писать ваш портрет. Вам следует принять позу, исполненную достоинства и чести, однако в то же время привлекательную для взоров самых придирчивых мужчин. Я обучу вас этому. Повторяйте за мной.

Герцогиня заломила руки, возведя очи горе. Девушка подумала, что мать сейчас выглядит и смешно, и нелепо. Вряд ли сия поза, являющаяся подлинным олицетворением столь совершенной глупости, может быть привлекательной для взоров придирчивых мужчин. Разве что они мечтают о женщине, напрочь лишенной мозгов и даже не пытающейся это скрыть.

Фике, однако, спорить не стала. Но позировала, приняв все же куда менее вызывающий вид. Мать осталась недовольна. Она сжала губы в тоненькую ниточку, покачала головой и сурово произнесла:

– Вы ослушались меня, дитя мое. Как бы это непослушание не стало для вас роковым!

Портрет был написан довольно быстро.

– Что за суровая мина… – заламывала руки Иоганна. – Что за платье… Почему вы не послушали моих советов, Фике? Этот портрет все испортит… А вы, дочь моя, вы все же воистину отвратительны…

– Разве это произведение искусства? – поднял брови Фридрих. – Это бездарная мазня! Однако же, – задумчиво произнес он, помолчав, – по крайней мере девушка хотя бы похожа на саму себя. А этого вполне достаточно… Юный Петр, говорят, далек от живописи.

Наверняка он будет оценивать не мастерство художника…

Сама же София портрет видела только мельком. Да и кто бы стал спрашивать ее мнение? Вершилась великая политика, а девушка была лишь пешкой в большой игре. Ни королю, ни принцу Христиану, ни Иоганне не пришло в голову, что принцесса все видит, ничего не забывает и дает вполне правильную оценку всем происходящим событиям.

Забавно, что никто из наставников так и не увидел в Софии сколько-нибудь заметного ума. Хотя по прошествии многих лет – история знает сотни примеров этого – находятся современники, которые давным-давно разглядели в великом человеке его величие. Но с Софией Августой все было не так.

– Полагаю, вы слишком строги к своей дочери, милая Иоганна, – говорила княгине, прогуливаясь по замковому саду, ее статс-дама и близкая подруга, баронесса фон Принцен. – Девочка мила и обаятельна, правда, вы совершенно правы, немного скованна и неуклюжа. Но, право же, причина этому – лишь ее юный возраст и неуверенность в своих силах.

– Уж не хотите ли вы сказать, – хмыкнула Иоганна, – что на Фике можно делать серьезные ставки? Я надеюсь только на вариант с Петром и с ужасом думаю о том, что моя маленькая дурочка Фике проворонит такой шанс… Не представляю, что мы будем делать, если она не понравится наследнику русского престола…

– Вы выдадите ее замуж за какого-нибудь кузена, только и всего!

– Ах, какие кузены! Наконец-то после долгих мучений и прозябания здесь, в этом замке, мне выпала возможность блистать при дворе, а Фике… Фике… Она глупа и неосмотрительна, кроме того, упряма и, что уж совсем плохо, некрасива. Нет, с такой дочерью, даже если она понравится этому мальчишке, мне будет очень сложно… Мне будет откровенно стыдно, поймите, дорогая…

– Иоганна, вы преувеличиваете! Да, она не красавица, ей далеко до вас и в изысканности манер, и в воспитанности, и в образованности… – В серых глазах баронессы на мгновение мелькнул смех. – Но я вижу в ней ум – к тому же ум серьезный, расчетливый и холодный. При этом он столь же далек от всего выдающегося, яркого, как и от всего, что считается заблуждением или легкомыслием. Да, она будет самой обыкновенной женщиной, но, возможно, это и неплохо для тех, кто вершит судьбы при российском дворе, – разве нужна Европе вторая Елизавета?

– Может быть, вы и правы… Что до ее ума, меня очень насмешил на днях граф Гилленборг – вы ведь еще не виделись с ним, он только что приехал из Швеции? Представьте, он нашел в пустышке Фике, как он выразился, «философское расположение ума» и считает, что она внутренне даже выше лет своих…

Должно быть, именно это «философское расположение ума» и позволило Фике выдержать полную неизвестность. Девушка должна была питать надежды – и боялась верить. Несколько месяцев самой тягостной неизвестности, неопределенности, никто ничего не знает толком, полной уверенности нет…

Неизвестность, однако, длилась не очень долго. В январе 1744 года курьер из России привез Иоганне письмо от Брюммера: воспитатель наследника приглашал герцогиню с дочерью немедленно пуститься в дорогу, чтобы посетить российский императорский двор.

Именно таковы были формулировки! Еще ничего окончательно не решено! А значит – вновь неизвестность, безумные надежды и боязнь верить… Герцогине предписывалось выезжать немедленно. Свиту велено было сократить до минимума: статс-дама, две горничные, офицер, повар, двое, самое большее – трое лакеев. Принцу Христиану супругу и дочь сопровождать запрещалось. Цель путешествия следовало хранить в глубокой тайне, весь мир должен был считать, что Иоганна едет, дабы поблагодарить Елизавету за все прошлые милости и дружеское расположение.

А через несколько часов у герцога появился и курьер от Фридриха Великого. Король разъяснял Иоганне (но опять не Софии!) причины, по которым ее с дочерью вызывают в Петербург. И вновь неизвестность, пусть теперь и расцвеченная надеждами. Но все же, все же, все же…

Как только прибыл в Россию голштинский двор, за ним последовало и шведское посольство, которое прибыло, чтобы просить у императрицы ея племянника для наследования шведскаго престола. Но Елизавета, уже объявившая свои намерения, как выше сказано, в предварительных статьях мира в Або, ответила шведскому сейму, что она объявила своего племянника наследником русскаго престола и что она держалась предварительных статей мира в Або, который назначал Швеции предполагаемым наследником короны принца-правителя Голштинии. (Этот принц имел брата, с которым императрица Елизавета была помолвлена после смерти Петра I.

Этот брак не состоялся, потому что принц умер от оспы через несколько недель после обручения; императрица Елизавета сохранила о нем очень трогательное воспоминание и давала тому доказательства всей семье этого принца.) Итак, Петр III был объявлен наследником Елизаветы и русским великим князем, вслед за исповеданием своей веры по обряду православной церкви; в наставники ему дали Симеона Теодорскаго, ставшего потом архиепископом Псковским. Этот принц был крещен и воспитан по лютеранскому обряду, самому суровому и наименее терпимому, так как с детства он всегда был неподатлив для всякаго назидания. Я слышала от его приближенных, что в Киле стоило величайшаго труда посылать его в церковь по воскресеньям и праздникам и побуждать его к исполнению обрядностей, какия от него требовали, и что он большей частью проявлял неверие. Его Высочество позволял себе спорить с Симеоном Теодорским относительно каждаго пункта; часто призывались его приближенные, чтобы решительно прервать схватку и умерить пыл, какой в нее вносили; наконец с большой горечью он покорялся тому, чего желала императрица, его тетка, хотя он и не раз давал почувствовать, по предубеждению ли, по привычке ли, или из духа противоречия, что предпочел бы уехать в Швецию, чем оставаться в России. Он держал при себе Брюммера, Бергхольца и своих голштинских приближенных, вплоть до своей женитьбы; к ним прибавили, для формы, нескольких учителей: одного, Исаака Веселовскаго, для русскаго языка – он изредка приходил к нему вначале, а потом и вовсе не стал ходить; другого – профессора Штелина, который должен был обучать его математике и истории, а в сущности играл с ним и служил ему чуть не шутом. Самым усердным учителем был Ланлэ, балетмейстер, учивший его танцам.