Эпоха Владимира Путина. К вопросу об исторической миссии второго президента России - Владимир Кузнечевский

В научном плане дискуссии по этому поводу не прекращаются со времен Никколо Макиавелли (1469–1527), с момента выхода в свет его знаменитого произведения «Государь» (1513). Вопрос этот очень сильно занимал Г.-В.-Ф. Гегеля («Философия истории», 1831–1816), Фридриха Ницше («Так говорил Заратустра», 1881–1885), Г.В. Плеханова («К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», 1895), других европейских мыслителей.

Что касается основоположника изучения этой проблемы в научном плане, то особый интерес даже для современного читателя представляет собой работа Макиавелли «Жизнь Каструччо Кастракани из Лукки», написанная им через семь лет после «Государя», ровно перед возвращением его на государственную службу, в июле – августе 1520 года, в конце его восьмилетней ссылки, которую Сергей Сергеевич Аверинцев (1937–2004), один из крупнейших советских, российских и мировых культурологов, считал, по аналогии с пушкинской, по творческим результатам своего рода «болдинской осенью». Ценна эта работа, в плане рассматриваемой нами темы, прежде всего тем, что этот первый в истории политической науки политолог, говоря современным языком, сформулировал догадку о том, что великие исторические личности в состоянии изменять историю, но и они осуществляют это не столько по своей воле, сколько в силу довлеющего над ними рока, для обозначения которого Макиавелли не нашел определенного слова и назвал просто «природой».

«Все или большая часть тех, кто свершил в этом мире деяния величайшие и между всеми своими современниками достиг положения высокого», считал он, достиг этого «оттого, что природа, желая доказать, что великими делает людей она, а не благоразумие, начинает показывать свои силы в такой момент, когда благоразумие не может играть никакой роли, и становится ясно, что люди всем обязаны именно ей»[17].

Только через 200 с лишним лет эту линию продолжил русский мыслитель Александр Сергеевич Пушкин, а еще через 40 лет после него – другой наш гений Лев Николаевич Толстой. И оба они, не сговариваясь (а как они могли «сговориться», если их жизни разделяли несколько десятков лет?), нашли для этого явления один и тот же термин – «сила вещей».

Выражение это означает, что даже от великой исторической личности нельзя требовать больше того, что она в состоянии сделать в данный момент, а точнее – что позволяют ей сделать обстоятельства, в которых она вынуждена действовать. Эта максима призывает адекватно оценивать деятельность исторической личности, выказывать ей пиетет, но не требовать от нее того, что она сделать не в состоянии (Гегель пишет: по собственной воле или произволу), поскольку сама она не всегда вольна в своих действиях.

А.С. Пушкин, как уже сказано, называл эти довлеющие над человеком обстоятельства «силою вещей».

Поэт, похоже, чисто интуитивно нащупал эту безликую силу обстоятельств, довлеющую над исторической личностью, и не оставил нам разработку этой темы, но, если судить по черновым наброскам к некоторым его произведениям, как в стихах, так и в прозе, находка эта захватила его. Еще в 1826 году, когда по наказу Николая I он работал над запиской «О народном воспитании», поэт пришел к выводу о том, что существует некая сила обстоятельств, над действием которой не властен никто: ни царь, ни общество, ни даже Бог. Тема эта сильно волновала Александра Сергеевича, и он постоянно возвращался к ней. В 1827 году в черновых набросках письма к А. Вульфу Пушкин пишет: «Политические изменения, вынужденные у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением (но у нас еще не требуемые ни духом народа, ни общим мнением, еще не существующим, ни самой силой вещей), вдруг сделались у нас предметом замыслов и злонамеренных усилий».

В 1831 году поэт вновь возвращается к этой находке и вводит ее в сожженную им впоследствии десятую главу «Евгения Онегина». В уцелевших строфах этой главы можно прочесть его размышления о так и оставшихся для него нераскрытой тайной подлинных причинах русской победы над Наполеоном: «Гроза двенадцатого года / Настала – кто тут нам помог? / Остервенение народа, / Барклай, зима иль русский Бог? // Но Бог помог – стал ропот ниже. / И скоро силою вещей / Мы очутилися в Париже, / А русский царь – главой царей».

Как уже сказано выше, вслед за ним и независимо от него другой русский гений пришел к выводу о том, что есть сила выше человеческой воли, даже если речь идет об исторической личности.

Подробно описывая мучительные размышления фельдмаршала Кутузова после Бородинского сражения о том, кто же все-таки победил в этом сражении, Толстой показывает, что по субъективным ощущениям главнокомандующий русским войском был уверен, что сражение выиграно русскими, а значит – сражение следует продолжить. И уж, во всяком случае, и речи быть не может о том, чтобы сдать неприятелю Москву. Но сила вещей заставила Кутузова сделать именно то, чего он и не предполагал, и не хотел.

«В вечер 26 августа, – читаем мы в великом романе, – Кутузов и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого-нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.

Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потерях половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.

Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.

А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того, чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтобы была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец, 1 сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли на Москву. И войска отступили еще на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю»[18].

Вот эта «сила вещей», от воли человека не зависящая, привела к тому, что в начале третьего тысячелетия ни в Европе, ни в мире не оказалось ни одного политика, которого современники могли бы назвать исторической личностью. Предприняла попытку занять эту свободную нишу Ангела Меркель, впутавшись, по указке Вашингтона, в создание украинского кризиса в 2014 году, но «сила вещей» «не позволила» ей эту задумку воплотить в жизнь.