Не сбавляй оборотов. Не гаси огней - Джим Додж

Битникам хотя бы была присуща смелость во вкусах и восприятии. Они действительно жаждали эмоций, им нужны были любовь, истина, красота, свобода — мой друг, поэт Джон Сизонс, назвал их «четырьмя великими иллюзиями» — ну а моей страстью в то время было высекать искры в громадном двигателе внутреннего сгорания, мощь которого передавалась по трансмиссии колесам — четырем малым иллюзиям. Благодаря горючей природе жидких останков динозавров я днями и ночами с ревом носился на такой скорости, которую никто, останься у него хоть капля разума, не признал бы нормальной. Если мне случалось в каком-нибудь из баров Норт-Бич рассказывать о своих ощущениях, то можно было не сомневаться: девица слева только что написала стихотворение как раз об этом, точно схватив мимолетные ощущения, а парень справа как раз закончил картину, которая, по его словам, была именно что про такие вот возвышенные чувства; мы болтали до потери пульса, смеялись, а в два ночи, когда бар закрывался, я выходил на Бродвей, поеживаясь от прохладного тумана, но в отличном настроении. Таким вот он был, Норт-Бич — средоточием истосковавшихся по собственным душам. И, несмотря на все позерство и легкомыслие, это было великолепно.

По правде говоря, одно время и я любил порисоваться, но большей частью из-за элементарной подростковой неуверенности и ощущения своего несоответствия интеллектуальному уровню остальных. Неуверенность я маскировал обычной порцией наглости и бравады, но вот скрыть вопиющее невежество было не в пример труднее. В отличие от большинства я имел полное право заявлять, что знаком с жизнью рабочего класса не понаслышке, так что первое время являл собой довольно-таки скверный образчик противника всего интеллектуального. К чертям собачьим высокие слова, я кручу баранку! По счастью, многие были настолько любезны, что не обращали на мои закидоны внимания и даже принимали в свои компании, снабжали книгами. Сидя вот так вот в барах и слушая, можно было столько всего нахвататься, что достало бы на два гуманитарных образования. Постепенно я изменился: из непримиримого противника стал ярым последователем. Я хотел знать всё и впоследствии не раз пожалел о своих непомерных аппетитах.

Считай, что тебе повезло, если смог чему-то научиться у друзей. В пору юности у меня был закадычный приятель из тех, кто играл на огромном саксе; звали этого джазиста с бронзовой кожей и ржаво-красными волосами Рыжий Верзила Чума. В нем было шесть футов семь дюймов, и каждый дюйм дышал музыкой. Я слышал, как он играл с лучшими музыкантами — так вот, это было избиением младенцев. Верзила мог на такое замахнуться и… не облажаться. Все до единого хотели записать его игру, но в семь лет парню было какое-то там видение, мол, его дар существует только здесь и сейчас, а после записи — повторения во времени, но не в памяти — потеряет свои способности. По крайней мере, так он мне рассказывал, а я ему очень даже верю.

Лу Джонс, или, как его звали, Отвязный Лу, до того обожал музыку Верзилы, что однажды перед вечерним выступлением тайком от всех забрался под помост сцены и включил магнитофон. Когда на следующий день Лу рассказывал мне об этом, его все еще трясло: на пленке отлично прослушивались все инструменты, за исключением сакса Верзилы — ну ни звука! Я никогда не говорил об этом с самим Верзилой. Да и к чему мне соваться не в свои дела.

Кроме музыки никаких других звуков вытянуть из Верзилы было нельзя. Стоило ему сказать за весь день предложений десять, как все — он уже хрипел. Верзила если и открывал рот, то ничего глубокомысленного не изрекал. «Ну что, по пивку?» или «Одолжишь пятерку до выходных?» Если спросить его о чем-то простом, он лишь кивнет или помотает головой, а то и пожмет плечами, но вот чтобы выдавить из себя пару слов — это вряд ли, тут шансы один к ста. Когда я только познакомился с ним, меня это порядком напрягало; в конце концов я не выдержал и спросил его прямо — почему он никогда не болтает просто так. Верзила пожал плечами: «Да я лучше послушаю».

Надо сказать, что, имея такую практику, слушать он научился отменно. Представь себе: ходил поесть в «Кафе Джексона» только ради звона их тарелок — видите ли, нравился ему этот звук. Помнится, однажды мы обедали, а помощник официанта с лязгом вкатил в зал большую тележку для грязной посуды. Так вот, Верзила вылез из кабинки, упал на четвереньки и прополз за тележкой до самой кухни, слушая во все уши. Но, несмотря на подобные странности, все же было здорово, что он умел слушать, потому как я-то трещал без умолку.

Я отвисал с Верзилой, а значит, был завсегдатаем местных джаз-клубов. Раньше я как-то не прислушивался ни к каким звукам кроме шуршания шин по асфальту и вибрации дизеля, прорезывающей ночь, но джаз, такой живой и близкий, в сигаретном дыму, с привкусом виски во рту и мелькающей рядом разодетой девицей — такой джаз свел меня с ума. До самого нутра пробрал. Во всяких там искусствах я ни в зуб ногой, но если уж меня что цепляет, сразу чувствую.

Может, на меня повлиял Верзила — у того никогда не водилось ни единой пластинки — но по-настоящему я любил только такой джаз, который играли вживую, здесь и сейчас, чтоб мурашки по спине. Я, конечно, покупал пластинки, которые мне нравились, которые я ценил и все такое, но это было совсем другое. Видать, я из тех, кто способен схватить что-то только в непосредственной близости. При этом я ничего не смыслил в рок-н-ролле, которым в то время заслушивались все. Он гремел из каждого музыкального автомата в каждом баре, он был фоном и, хотя звучал у меня в ушах, никогда не проникал глубже. Да и джазмены со сцены постоянно принижали рок-н-ролл, называли его жвачкой для души. Хотя вот любопытная штука — Верзила никогда не отзывался об этой музыке скверно. «Все это — музыка, — сказал как-то он. — Остальное — дело вкуса, культуры, стиля, времени». В случае с Верзилой это было целой речью. Помнится, уже гораздо позже, когда только появились «Битлз», мы сидели с Джоном Сизонсом и Верзилой в «Джино и Карло», и Джон скорее с грустью, чем с презрением сказал:

— С «битлами» кончится наш Норт-Бич.

Верзила совершенно неожиданно прибавил:

— Точно. Это в воздухе носится.

Джон Сизонс странным образом оказался мне скорее наставником, чем другом, да и сошлись мы по-настоящему только в конце 1963-го. Джон был поэтом, благодаря ему я познакомился со Снайдером, Гинзбергом, Уэленом, Корсо, Керуаком, Кэссиди и остальной компанией, хотя едва ли хоть раз встречал их всех одновременно. А вот Джон, сдается мне, всегда был рядом. Он жил в Норт-Бич и раньше, до того, как местечко облюбовали хиппи, а когда мода прошла, все равно остался. Он был истинным поэтом, с неприязнью относившимся к громкой славе — одно это уже примечательно для того времени, — и получил превосходное образование. В гостиной его дома все стены были увешаны дипломами по самым разным наукам: помню физику, изученную в Гарварде, и еще лингвистику в Сорбонне. Все дипломы — первоклассные подделки. Джон любил повторять, что тем и кормится, поддерживая свой поэтический дар, который является не чем иным, как искренней попыткой подделать реальность путем создания точных копий реальности сфальсифицированной. Джон ну никак не понимал, зачем другим для приобщения к американской культуре нужны всякие разные документы и лицензии; особенно же злила его необходимость за все это платить. Он был из тех, кто не одобрял чрезмерную зарегулированность человеческого сообщества. Утверждал, что искусство, спорт и законы природы — вот все, что нужно в жизни для полного счастья. Он, защитник власти индивида, считал, что глупо наделять реальной силой такие отвлеченные понятия, как нации, сенат, отдел транспортных средств…