Королеву играет свита - Светлана Успенская

Как ей следует поступить в этом случае, она, честно говоря, не знала.

Прогнать Макса, получив удовольствие от одного только сознания того, что она на четвертом десятке еще может быть любимой и желанной? Или, может, сначала строго прикрикнуть на него, а затем все же открыть дверь и предстать перед ним точно русалка: с распущенными по плечам волосами, в кружевной сорочке, соблазнительно открывающей белые пухлые плечи, которые так любил целовать Ваня…

Ваня! Всплывшее из небытия имя обожгло ее, будто плеть. К горлу подступила душная волна рыданий. Нина забилась на постели, уткнув в подушку сморщенное лицо, заколотила кулаком по постели, прикусив губу, чтобы не разрыдаться в полный голос. За что ей такое наказание, за что? Чем она так согрешила в своей жизни, что в свои тридцать четыре, в самые сочные годы, осталась одна-одинешенька, с двумя детьми, одна как перст, а из былых друзей и поклонников — один Макс Руденко. За что ей все это?

Уж не за Катю ли? Не за нее ли?

Тень мужа, уставившего на нее колючий осуждающий взгляд из темноты, сменилась образом маленькой чернявой девочки с удивленными глазами. А потом и этот образ как-то отодвинулся, расплылся в темноте бесформенными молочными пятнами, потускнел, истончился — и Нина Николаевна наконец измаянно заснула сладким, без сновидений сном.

Макс Руденко в это время не спал. Правда, он не бил кулаком в подушку в бессильной борьбе с самим собой, не лежал, уставя в потолок полный бессонной муки взгляд. Закрыв дверь на задвижку и включив настольную лампу, он сидел в кабинете Ивана Сергеевича и бесшумно листал его рукописи.

До самого утра не гасла лампа, до самого утра шевелилась чудовищная тень на стене, напоминая нелепо раздувшийся призрак с гигантской головой. И лишь когда рассвет вызолотил стены дома и зевающий дворник во дворе принялся привычно шаркать метлой по асфальту, Макс выключил свет и, аккуратно сложив бумаги в коробку в том порядке, в каком он их там нашел, удовлетворенно прикорнул на узеньком диване.

Он был доволен собой. Молодец, что не поддался чарам этой бесноватой тетки! У нее сегодня милость до последней капли, донышка, а завтра — такая же безоглядная испепеляющая ненависть. Ей не угодишь. Сегодня на шею вешается, а завтра прогонит вон. Нет хуже, чем когда женщина лишь из одного только чувства благодарности, без любви ложится с мужчиной в постель. Потом этого мужчину она может только ненавидеть. А этого Максу не надо. Ни к чему ему это. У него другие виды на эту семейку. С этой семейкой расставаться он совеем не собирается!

Под утро, когда Макс еще только засыпал, Нина уже пробудилась в своей холодной вдовьей постели.

Она откинула одеяло, собрала волосы в большой узел на затылке, накинула на плечи халатик, распахнула окно. В душную, пропахшую перегаром и еще чем-то сладко-животным, не то тленом, не то пылью, спальню ворвался свежий воздух летнего утра. Небо обещающе голубело над городом. Меж деревьев с запыленной листвой торжественно подпирал облака шпиль университета.

Нина Николаевна навалилась животом на подоконник. Утренняя прохлада с удовольствием омывала ее пухлое, полное нерастраченных сил тело. Голова казалась тяжелой, во рту было гадко после вчерашнего. Ничего, после чашки крепкого кофе это пройдет… Нина Николаевна вспомнила вечер накануне и смущенно зарделась, О Господи, да как же она дошла до такого! Напилась, рассиропилась, стала вешаться на шею мужику. Да если бы мужику, а то Максу Руденко! Он и не мужик вовсе, а так, принеси-подай…

Нина с удовольствием потянулась. Как хорошо, что между ними ничего не было… Ничего! Иначе сегодня она и глаз не смогла бы поднять на Ванин портрет — стыдно. Не хватало еще броситься на шею слюнявому сосунку, который здорово младше ее! Хорошо, что ничего не было, ничего! Она справилась с собой, не пустила на супружеское ложе, освященное десятью годами брака, случайного попутчика.

За завтраком Макс выглядел хмурым. Нина Николаевна не испытывала никакого смущения от того, что давеча предлагала ему себя, как уличная девка.

Наоборот, она обращалась к нему насмешливо-покровительственно, точно знала о нем нечто стыдное, о чем неприлично говорить вслух. И с годами этот насмешливо-покровительственный оттенок в их отношениях укрепился, хотя его происхождение постепенно забылось.

Между тем Макс выглядел как побитая собака. Казалось, он чувствовал себя виноватым во вчерашнем инциденте. Своим поведением он позволил унизиться «богине и покровительнице», опуститься до себя, простого смертного. Словно он раз и навсегда твердо усвоил, что между ними дистанция огромного размера и на него возложена обязанность своим унизительно-подчиненным положением поддерживать установленную дистанцию.

По дороге Руденко забросил Иру в садик (та недовольно надулась, узнав, что сегодня ее отведет ненавистный Макс), отвел Дашу в школу, заботливо зашнуровал ей башмачки в раздевалке и подтянул спущенные на коленках колготки.

После этого он отоварился в магазине по списку, который ему сунула перед уходом Нина. Потом заскочил в квартиру Тарабриных, выгрузил продукты в холодильник и, мимоходом заглянув в кабинет, умчался по своим делам.

Макс спешил на студию. На душе у него было слегка неуютно от того, что он собирался сделать. Раздираемый внутренними противоречиями, он казался сегодня еще более скандальным, чем обычно.

— Гады, бездарности, завистники, — доносился из студийной курилки его характерный, чуть гнусавый голос. — Сгубили такой талант, и хоть бы кто бы вспомнил, что вчера исполнилось десять месяцев со дня смерти! И ведь ни одна сволочь…

Речь шла, конечно, о Тарабрине. Собеседники стыдливо опускали глаза и безоговорочно признавали правоту Макса. Руденко дрожал и пузырился от негодования. Особенно он упирал на страдания вдовы и печальную участь ее несовершеннолетних детей.

— Нина Николаевна мается без денег, без средств, — бушевал он, выразительно помаргивая выпуклыми библейскими глазами, — и всем плевать! Девкам теперь подолом мести ради куска хлеба…

— Ну, рано им еще подолом мести-то, — слабо возразил чей-то рассудительный голос.

Тогда помреж Синицын, известный своим добрым сердцем и неистребимой наивностью, отвел Макса за рукав в укромный уголок и, смущаясь, произнес, доставая из загашника мятую купюру:

— Вот передай ей… — Он стыдливо сунул в потную ладонь Руденко двадцать пять рублей.

— Ага! — Макс аккуратно положил смятую купюру в бумажник. — Нина Николаевна будет очень благодарна.

Вечером Руденко должен был появиться на дружеском ужине в честь прибытия из заграницы актера Марчукова. Приглашения на этот вечер он добивался почти неделю и до последней минуты не был уверен, что ему все же удастся туда проникнуть. Однако в восемь часов вечера в ресторане гостиницы «Тбилиси» он с удовольствием уплетал шашлык по-карски, запивая его пряным «Алазани». Его соседом справа оказался поляк. Этот представитель братской народности ввиду особенностей польской речи. пришепетывал, почти как сам Макс. По-русски он не говорил, но все понимал, как собака. Макс непрестанно бомбардировал собеседника слезливыми возгласами, жуя жилистое мясо (он уплетал уже четвертую порцию шашлыка):