Нобелевская премия - Андреас Эшбах

– Что вы станете делать? – спросил он.

Ингмар Тунель погладил себе воображаемую бороду.

– Ничего, – холодно сказал он. – Мы проигнорируем этот случай. Проделана годовая работа, и послезавтра мы приступим к голосованию, чтобы наградить премией достойнейшего, не принимая во внимание, швед это или иностранец, мужчина или женщина, именно так, как завещал Альфред Нобель. – Он положил ладони на стол жестом, в котором было что-то завершающее. – И без оглядки на то, пытался кто-нибудь оказать на нас влияние или нет.

После разговора с председателем Нобелевского комитета Ганс-Улоф вернулся в свой кабинет, но был не в состоянии сосредоточиться или как ни в чём не бывало продолжить свою работу. Его взгляд то и дело обращался к окну, и когда он увидел, что в кабинете Боссе Нордина зажёгся свет, он тут же вскочил, сорвал с крючка своё пальто и бросился наружу.

– Силы небесные, – воскликнул Боссе, когда Ганс-Улоф без стука ворвался в его кабинет. – Что это с тобой?

– Кто был тот человек к церкви? – спросил Ганс-Улоф, не отдышавшись после трёх этажей вниз и трёх этажей вверх.

– Какой человек?

– Который разговаривал с тобой в церкви.

Боссе, выпучив глаза, пожал плечами.

– Понятия не имею.

– Я видел, как ты ему показал на меня.

– Да. Он про тебя спросил.

– Про меня? И для чего?

– Понятия не имею. Он спросил меня, знаю ли я профессора Ганса-Улофа Андерсона. Я сказал, да, вон он сидит. И показал на тебя. – На свежем и гладком лбу Боссе обозначились первые морщинки недовольства. – Может, ты будешь так любезен объяснить мне, что случилось?

– Этот человек пытался дать мне взятку, – сказал Ганс-Улоф и рухнул на стул для посетителей.

– Дать тебе взятку?

– Три миллиона крон, если послезавтра я проголосую за Софию Эрнандес Круз.

– Не может быть.

– Деньги были уже при нём. Полный чемоданчик.

– Чёрт! – Боссе рывком поднялся, отпихнул ногой своё кресло так, что оно ударилось о корыто для растений-гидрокультур, подошёл к окну и выглянул наружу, как будто мог обнаружить внизу на пешеходной дорожке коварно затаившегося преследователя. – И что ты сделал?

Ганс-Улоф вздохнул.

– Что я мог сделать? Сказал ему, чтобы убирался к чёрту.

– Ну естественно. Рыцарь без страха и упрёка. И что потом?

– Потом пошёл к Тунелю и всё ему рассказал. Но тот не видит повода что-нибудь предпринимать.

– Пошёл к Тунелю? – Боссе простонал и с глухим стуком уронил голову на оконное стекло. – Нет, я имею в виду не тебя. Что сделал этот человек после того, как ты его послал?

– Он настаивал на своем. Мне пришлось пригрозить полицией, тогда он взял свой чемоданчик и ушёл.

Боссе помолчал, а потом исторг такое грубое ругательство, что Ганс-Улоф вздрогнул. Он хоть и привык, что люди зачастую реагируют совсем не так, как он ожидал, но сегодня в этом смысле был особенно плохой день.

– И что же мне теперь делать? – осторожно спросил он. Боссе Нордин недовольно повернулся и угрюмо посмотрел на него:

– Надеяться, что на этом все и кончилось.

– Что?

– Ах, забудь об этом. – Коренастый физиолог смотрел через плечо Ганса-Улофа, как будто на серой крашеной стене его кабинета виднелось что-то несказанно интересное. Потом он с трудом оторвался от этой не то внутренней, не то внешней картинки и помотал головой, будто желая стряхнуть непрошеные мысли, и сказал: – Эрнандес Круз. Как нарочно, эта дама с декольте. Мне никогда не понять, как можно претендовать на Нобелевскую премию за разнузданное свинство, которое учиняешь со студентами. Убей меня, я этого не понимаю.

– Её работы – блестящее научное достижение, – растерянно возразил Ганс-Улоф. – Она поставила с головы на ноги всю нейрофизиологию.

Боссе недовольно фыркнул.

– Ах да, я забыл. Ты ведь без ума от неё.

– Меня удивляет только одно. Члена Нобелевского собрания пытаются подкупить, и никого это, кажется, особо не волнует.

– Ну и что, – обронил Боссе, – деньги правят миром. – Он махнул рукой. – Забудем об этом. Послезавтра голосование, а после этого мы с тобой непременно должны пойти и выпить, ты не против? – Он перегнулся через свой письменный стол, подтянул календарь с расписанием и стал листать страницы, испещренные пометками. – О боже, да мы с тобой уже годами не выпивали вместе!..

Ганс-Улоф смотрел на него с некоторым недоумением, не понимая, что всё это значит. Последний раз они действительно выпивали много лет назад. Ещё Инга была жива.

– Я больше не пью. Ты же знаешь.

– Ах да, ты говорил. Ну ничего, возьмёшь себе что-нибудь безалкогольное. Я, может, тоже. – Боссе зачеркнул какую-то запись, а рядом нацарапал другую – наверное, «Ганс-Улоф», судя по дефису. – Сходим в Cadier, как в прошлый раз. Тогда было весело.

Ганс-Улоф поморщился.

– Весело, ничего не скажешь. Но дорого.

Боссе поднял голову и вдруг дико сверкнул глазами, явно с трудом укрощая ярость.

– Чёрт возьми, Ганс-Улоф, – прошипел он и швырнул ручку о стол, – если у тебя такие трудности с деньгами, почему ты их просто не взял? И помалкивал бы себе потом.

На какой-то момент установилась тишина, какая, наверное, бывает после взрыва бомбы, когда одни убиты, а другие оглушены мощным ударом.

Потом Ганс-Улоф произнёс:

– Ну ладно. Cadier так Cadier.

И с этими словами вышел.

За ночь чувства Ганса-Улофа приняли другой оборот. Ложась спать – поздно вечером и после ссоры с дочерью Кристиной, которая упрекала его, что он никогда к ней не прислушивается и не принимает её всерьёз, и вообще, другие из её класса получают гораздо больше карманных денег и не обязаны так рано возвращаться домой, – он был исполнен отчаяния, что такие ценности, как честность, искренность, любознательность и увлеченность делом больше ни во что не ставятся, в расчет идут только деньги и то, что на них можно купить: признание, внешний вид, вещи. А когда наутро он проснулся, его отчаяние превратилось в холодную ярость.

Нет, решил он. Этому надо противостоять, даже если он останется последним и единственным на этом свете, кто так думает. Совершенно необходимо провести границу и сказать: вот досюда – и ни шагу дальше. И этой границей была Нобелевская премия.

Завещание Альфреда Бернарда Нобеля было одним из величайших распоряжений на благо человечества, сделанных когда-либо частным лицом. Хотя он нажил своё состояние на изобретении динамита и других взрывчатых веществ и зарабатывал на войнах, в конце своей жизни он распорядился, чтобы прибыль с этого состояния шла на пользу науки, литературы и прежде всего – мира. Он мыслил, преодолевая границы наций, рас и пола, в то время, когда этот подход был куда более революционным, чем в наши дни. Благодаря Нобелевской премии, сами его представления о будущем стали мифом, источником силы для всего благородного и возвышенного, на что только способны люди.