Жена Тони - Адриана Трижиани

Литургия закончилась. В бумажном пакете лежал последний апельсин. Оставшись один на хорах, Саверио чистил апельсин, бросал кожуру в пакет и наблюдал, как Черил и Рикки (тот самый, который скоро будет водить собственный «паккард») зажигали свечи и преклоняли колени у алтаря Непорочного Зачатия в алькове рядом с главным алтарем, а потом повернулись и пошли под руку по центральному нефу, покидая церковь, а заодно – и его жизнь.

Положив ноги на табурет органистки, Саверио откинулся на скамье и одну за другой проглотил все сладкие дольки апельсина. Последние прихожане гуськом уходили в морозную ночь. Он собирался прятаться здесь, пока церковь не опустеет совсем.

– Эй, это ты – Саверио? – Усатый мужчина лет тридцати в темно-синем шерстяном пальто элегантного покроя стоял на верхней ступеньке у входа на хоры. – Да ты ешь, ешь. Апельсин-то, наверное, вкусный, братишка?

Саверио поспешно сглотнул.

– Братишка?

– Просто такое выражение. Это ты – тот мальчишка, который пел? – Мужчина надел шляпу на кулак и стал ее вращать.

– Да.

– То соло в конце. Это ты так вытянул си?

– Да, я. – Саверио покраснел.

– Умеешь ты петь, дружище. Я Сэмми Прецца. Играю на саксофоне в оркестре Рода Роккаразо. Знакомое имя?

Саверио выпрямился на скамье.

– Я его слышал по радио.

– Неплохо, правда?

– Мне вполне нравится.

– Ну так вот, у нас тут вокалист отпал, и Род ищет новый голос. Я думаю, ты ему придешься по сердцу. Есть у него один квартетик, поет прилично, но все-таки вся соль в солисте. Лицо оркестра. Ну, место солиста я тебе не гарантирую, но в том же квартете состав меняется постоянно. Вот, возьми, – Сэмми протянул Саверио свою визитную карточку. – В новогоднюю ночь мы выступаем в Ист-Лэнсинге. Покажешь эту визитку – тебя впустят. А уж я проведу тебя к Роду.

– А дальше что?

– Споешь для Рода, там и посмотрим.

– Спасибо.

Саверио изучил визитку – тисненный золотом скрипичный ключ, черные буквы. Смотрелось шикарно.

– А лет тебе сколько? – спросил Сэмми.

– А на сколько я выгляжу? – парировал Саверио.

– Хороший ответ. – Сэмми обернулся, перед тем как спуститься по лестнице. – Без шуток, парень, горло у тебя что надо.

По пути с литургии домой Розария Армандонада взяла сына под руку.

– Ты так красиво пел! – восхитилась она. – Люди плакали. Да и я тоже.

– Ма, но мне вовсе не хочется, чтоб люди плакали, когда я пою.

– Нет, это хорошо. Значит, они что-то почувствовали. – Она стиснула его руку.

– Я хочу делать людей счастливыми, – возразил Саверио.

– Так и получается. Хотя у них и льются слезы.

– Разве можно быть счастливым, когда плачешь?

– Они плачут, потому что на них нахлынули воспоминания о том, чего – или кого – им не хватает. Это куда лучше, чем та дурацкая музыка, которую крутят по радио.

– Не лучше, просто другое.

На углу Боутрайт-стрит до них донесся запах жареных каштанов. Они переглянулись. Саверио усмехнулся:

– Па!

Леоне стоял во дворе их дома и поджаривал каштаны на тяжелой чугунной сковороде, поставленной прямо на небольшой костер, для которого он вырыл ямку в стылой земле.

– Леоне, жаль, что ты не слышал, как твой сын пел сегодня в церкви, – сказала Розария.

– Да слыхал я его пение.

– Но в эту ночь он пел как ангел, с необычайной силой и чистотой.

– Похоже, я заставил некоторых плакать, – добавил Саверио.

– Если я запою, все вокруг тоже разрыдаются, – пошутил Леоне, вручая жене полную горячих каштанов медную миску. Из потрескавшейся обугленной кожуры в морозный воздух вырывался душистый пар.

– Пойду приготовлю сироп и залью каштаны, – сказала Розария, уходя в дом.

Саверио стал помогать отцу гасить костер. Пока Леоне забрасывал пламя золой с лопаты, Саверио опустился на колени и скатал большой снежный ком. Он передал его отцу, тот положил снег прямо поверх золы, огонь зашипел, и вскоре от него остались лишь завитки серого дыма.

– Па, после мессы ко мне подошел один человек, – начал Саверио.

– Зачем?

– Хочет, чтобы я сходил к ним в ансамбль на прослушивание.

– И чем ты там будешь заниматься?

– Петь. И, может, еще немного аккомпанировать на мандолине.

Мандолину он упомянул в надежде тронуть сердце отца. Тому довелось на ней играть еще мальчишкой, в Италии, и сына он тоже научил. Но Леоне это не впечатлило.

– Ты рабочий на заводе «Руж», – строго напомнил он.

– Знаю. Но я мог бы выступать по вечерам. Может, подзаработаю немного.

– Нельзя делать и то и другое.

– Почему?

– Нельзя. Такая жизнь не для тебя.

– Но ведь эти музыканты отлично зарабатывают. Развлекают людей, и деньги текут рекой. Если я добьюсь успеха, то наверняка буду получать вдвое больше, чем моя теперешняя зарплата.

– Это просто какая-то афера, – заявил отец. – Не попадайся на их удочку.

Саверио последовал в дом за отцом.

– Все честно, они собираются платить мне за выступления, – настаивал он.

– Это они сначала говорят, что заплатят, а как поедешь на гастроли, не будет тебе никаких денег. Слыхал я истории о шоу-бизнесе. Это занятие для цыган. Ты трудишься, а босс загребает все твои денежки. Ты голодаешь, а он жиреет, с певичками развлекается, а тебе – ничего.

– Все вовсе не так.

– Да что ты в этом понимаешь?

– Я знаю, как оно на самом деле, потому что на мессе был человек из оркестра Рода Роккаразо. Он меня потом разыскал, чтобы поговорить. Сам ко мне обратился. Сказал, что у меня есть талант и что я мог бы добиться успеха в музыкальном деле.

Саверио прошел за отцом на кухню, где Розария мешала на плите сироп. Выключив конфорку, она залила очищенные ядрышки каштанов горячей сладкой жидкостью.

– Его дело – не твое дело. Мы этого человека не знаем. Кто он вообще такой? Чего ему на самом деле от тебя нужно? – повысил голос Леоне.

– Леоне, просто выслушай мальчика, – попросила мать.

– Заткнись, Розария!

Она повернулась обратно к плите и стала мешать томившийся в большой кастрюле соус маринара[5].

– Не разговаривай с ней так, – негромко произнес Саверио.