Жить дальше. Автобиография - Ирина Безрукова

О том, что у мамы с папой в отношениях наметились большие проблемы, мы с сестрой узнали далеко не сразу. И уж тем более не догадывались, что эти проблемы связаны с алкоголем. Несколько раз папа крепко выпивал, но особых последствий мы не замечали, на спокойном течении нашей жизни это не отражалось. Хотя, как я сейчас понимаю, папино увлечение спиртным началось, может быть, еще до нашего рождения. И это было. Он музыкант, богема, да еще и творческое общежитие, в котором они с мамой поселились, шансов на трезвую жизнь практически не оставляло. Там было полно таких же, как он, тонко чувствующих творческих натур, – оглянуться не успеешь, как кто-то уже бежит за очередной бутылкой.

Однажды в Ростове его посадили на 15 суток. По истечении этого времени в нашу комнату вошел бритый наголо мужчина с каким-то чужим, колючим взглядом. Я прижалась к маме, а она улыбнулась и сказала: «Это же папа!» И объяснила ему: «Володя, Иришка просто не узнала тебя без волос!» Еще бы, у папы всегда были роскошные густые волосы, а тут его обрили наголо.

Постепенно спиртное становилось все большей проблемой. Помню, как я лежала в своей кровати и, уже проваливаясь в сон, слышала разговор мамы и папы на повышенных тонах. А среди ночи мама нас разбудила, и мы зачем-то вдруг пошли к соседке. Тогда для меня все это было веселым приключением, мы куда-то шли, оказались в незнакомой квартире, нас уложили на чужую кровать. И я, засыпая, слышала, как мама с соседкой обсуждают, что мы здесь из-за папы, который слишком громко разговаривал. Несколько раз после этого мама принималась ругаться на папу, который вознамеривался со мной поиграть. Дело в том, что приступ чадолюбия находил на него строго по ночам, когда я уже спала. И я, бесцеремонно разбуженная, чувствовала, как от него остро пахнет водкой. Мама пыталась отнять меня у папы, он сопротивлялся, и мне все это очень не нравилось. Уже будучи взрослой, я однажды уловила этот водочный запах, исходивший от кого-то из знакомых, и внезапно ощутила приступ паники. Видимо, еще с детских лет мое сознание зафиксировало прямую связь между двумя понятиями: «водка» и «опасность».

Постепенно стало понятно, что папа не очень хорошо справляется со своим алкоголизмом. В проявлении его бурных отцовских чувств ощущалось все больше агрессии. Нам пришлось еще раз уйти из дома ночью, это было уже в Кызыле и не казалось таким романтическим приключением, как в первый раз. Была зима, ночь, холод, кромешная темень, мы с мамой и сестрой бегом выскочили из квартиры и, уже оказавшись на улице, стали думать, что же нам теперь делать и куда идти. Отправились в школу, разбудили сторожа, он, выслушав мамин рассказ, пустил нас в класс. Мама сдвинула парты, постелила на них овчинный тулуп, взятый у дворника, накрыла нас своим пальто и кофтой, и мы улеглись спать прямо на столах. Это было странно. И непонятно. «Почему надо куда-то идти ночью в мороз? Почему нельзя остаться в своих кроватях?» – думала я, засыпая. И только наутро, когда мы вернулись в свою квартиру, поняла, зачем мама нас увела. Я увидела, что наш красивый ковер, на который родители долго копили и который был добыт с боями, ковер, который несколько лет уже висел на стене, украшая и согревая нашу квартиру – так вот, этот самый ковер изрублен на куски. Папа, видимо, руководствуясь принципом: «Будем разводиться – поделим строго пополам все, вплоть до рояля», пытался разрубить его на две части, но что-то у него не задалось, и он просто изрешетил ни в чем не повинный ковер топором в лапшу. Досталось и настенным часам, которые висели рядом. И вот тогда я поняла, что действительно происходит что-то не совсем правильное. Что-то опасное. Раз уже в ход пошли топоры – жди беды. Мама, видимо, поняла это еще раньше и, не дожидаясь более серьезных последствий, приняла решение разводиться с папой. Потом, уже слушая рассказы бабушки о том, как отец себя вел, я сделала вывод, что мама приняла правильное решение. Она не стала дожидаться, когда он начнет деградировать, у нее не было ни здоровья, ни времени, чтобы возиться с ним, надо было ставить на ноги двух дочерей. А когда я спустя много лет увидела отца вновь, сама лично убедилась, насколько мама тогда была права.

Папа уехал в Артемовск, мы с мамой и сестрой остались в Кызыле одни. Вскоре у нее начались проблемы со здоровьем, она жаловалась на головную боль, ходила на какие-то обследования. Но однажды ей стало совсем плохо, и она оказалась в больнице. Мы с сестрой остались в квартире одни. Помню, как я удивилась, когда вместо мамы в нашу квартиру вошли какие-то люди, попросили нас одеться, посадили в большую грузовую машину, крытую брезентом, и повезли куда-то. Так мы оказались в детском приемнике-распределителе (это было что-то вроде временного детского дома). Я помню столовую, спальню с большим количеством одинаковых железных кроватей. Там было просторно и чисто, но очень неуютно и хотелось домой. Вызволила нас оттуда бабушка, которая спешно прилетела с Украины в Кызыл.

Домой мы вернулись не одни, а с большим количеством живности в волосах – подцепили вшей в детском доме. До сих пор помню запах керосина и вонючего дустового мыла, которым бабушка мыла наши головы, чтобы избавить нас с Олей от этих паразитов.

Маму из больницы отпустили, но она все время пила таблетки, и все чаще в нашей квартире звучали слова «врач» и «операция». Я понимала, что она не очень хорошо себя чувствует, но причины от меня скрывали. Да и вряд ли восьмилетний ребенок смог бы понять, что кроется за словами «опухоль головного мозга».

Начинались очень непростые для нашей семьи времена.

Однажды мама не пришла ночевать, а наутро бабушка сказала: «Собирайся, поедем в больницу». Я не очень поняла, о чем речь, но поехала. Мы пришли в больницу, и к нам вышла мама в красивом байковом халате. Они с бабушкой напряженно говорили о каких-то взрослых вещах, что-то вроде: «Сделали пункцию, опухоль вроде доброкачественная», «Хирург хороший, все будет прекрасно». Потом они заметили, что я тоже здесь нахожусь, рядом с ними, мама стала улыбаться, успокаивать меня, уверила, что скоро вернется домой, просто сейчас ей надо будет побыть в больнице. Я поняла, что происходит что-то серьезное и не очень хорошее, но маме поверила. Несколько дней спустя бабушка сказала: «Маме сделали операцию и к ней уже можно». Я была удивлена – а раньше нельзя было, что ли? И мы поехали к маме. Бабушке дали халат. Я волновалась, что мне его не дали, размышляла о том, что на таких маленьких, как я, наверное, просто не шьют халатов, и с этими думами вошла в палату. Я не сразу поняла, что человек, лежащий передо мной на больничной койке, – моя мама. Голова у этого человека была как капустный кочан: сплошные бинты и наружу торчит только нос, рот, глаза и огромные синяки под ними. Мама пыталась улыбаться, но я видела, что ей это непросто дается. Бабушка беседовала с мамой, а я встала в изножье кровати, крепко вцепившись в прутья. Я смотрела на маму и пыталась понять, что же с ней происходит. Я же тоже болела иногда, и меня лечили, все было не так страшно, значит, и маму вылечат. Но, с другой стороны, этот капустный кочан вместо головы, и эти странные мамины слова, что после операции ей хотелось пить, а ей не давали воды и только смачивали губы бинтиком влажным. Нет, пожалуй, это не похоже на ту болезнь, к которой я привыкла. И, пожалуй, все гораздо страшнее. Мама перевела взгляд на меня и попыталась еще раз улыбнуться, но у нее снова не получилось. И тут я поняла, что пришла в эту палату с важной миссией – поддержать маму, сделать так, чтобы она стала веселой, как раньше. Я сказала: «Знаешь, тебе очень идет вот эта чалма (я не знала слова “повязка”). Ты в ней похожа на космонавта». И тут мама улыбнулась уже совершенно искренне и естественно. И я поняла, что, наверное, все правильно сделала, ободрила маму и развеселила ее.