Зеркало, или Снова Воланд - Андрей Малыгин

Таким образом, схема получается очень и очень проста. Вначале лей своей критикой бальзам на раны всегда недовольных людей и яд на душу начальства. А затем, говоря о достижениях, исцеляй ущемленное самолюбие «самого» и его окружения и успокаивай растревоженные раны народа. Совсем без критики, как советовал наблюдательный и мудрый Карнеги, не получается. Не то сейчас время и не те установки! Гласность — это в первую очередь необходимость вынести сор из избы. Вернее, не весь и не сразу, а постепенно, но непреклонно.

И все здесь зависит от пропорций применяемых смесей. Если ты налил порядком яда, а бальзама пожадничал, знай, что подобный факт к хорошему не приведет, и большинство из присутствующих, определенно, подумает, что ты жуткий склочник и карьерист. Если же ты чуть брызнул яда, а лил почти один бальзам, тебя уж точно сочтут беспринципным подхалимом. Ну а если же в состав коктейля ты ввел достаточно много яда, а затем добавил весомую порцию бальзама, считай, что ты поступил прозорливо и мудро. И вероятнее всего возобладает мнение, что ты вполне принципиальный и не менее справедливый человек. В результате чего твои позиции в глазах обеих сторон лишь только упрочатся. Всегда ведь больше запоминается то, что сказано в конце выступления. Таково уж свойство человеческой памяти. А меч, занесенный над твоей головой в начале выступления, мягко скатится в ножны и замрет, как только ты поставишь последнюю мажорную точку.

Эх, если бы все, кто так эмоционально порой выступает с трибуны, знали столь непреложное правило! Многие бы из них не оказались такими наивными самоубийцами.

«А неплохо бы сейчас выпить полстакана водки?!» — внезапно промелькнуло в его голове, и хозяин квартиры тут же уронил вопросительный взгляд на холодильник. Там, на нижней полке двери, скучала уже распечатанная и наполовину опустошенная бутылка «Столичной». Наверняка холодная. А чуть повыше и напротив нее, бок о бок с солеными грибами, открытая банка импортных огурцов. Огурчики были, как на подбор: маленькие, с пупырышками, приятно похрустывали на зубах. Особенно если к отварной картошке да с подсолнечным маслом… Ух!..

Валерий Иванович непроизвольно сглотнул накопившуюся слюну. Да, соблазн был велик. Но… так поздно ночью, когда и новый день-то уже начался, да и времени?..

Он опять взглянул на часы.

Боже мой! Без десяти час! А ведь к семи тридцати на директорский обход, а в девять — уже оперативка в парткоме с секретарями парторганизаций. И так все дни напролет…

Шумилов Валерий Иванович четвертый год работал секретарем парткома на одном из крупных машиностроительных предприятий. Уже совсем скоро, через три недели, в самый канун октябрьских праздников он отметит свое сорокалетие. Еще сорок или уже сорок, как ведь на это посмотреть. Вроде бы и немало, но, глядя на своего генерального, которому не так давно, в августе справили шестьдесят, он чувствовал себя еще совсем мальчишкой.

Да, до пенсионного возраста, когда на законном основании ты можешь выйти «в тираж», еще и палкой не докинуть — целое двадцатилетие. Целое море времени. Подумать только: две тысячи седьмой год… Третье тысячелетие… Просто фантастика!.. Да и какой смысл пытаться туда заглянуть, ведь жизнь на этом не кончается. Правильно говорят: всему свое время. Вот и директор, отметив юбилей, на отдых, похоже, не собирается. Цветет и пахнет, полон сил и энергии. А на чествовании в присутствии начальников цехов и отделов завода во всеуслышание заявил: «Многие, я знаю, поговаривают, что Орлов, мол, после юбилея на пенсию вскоре уйдет. Напрасно ждут!.. Мы еще поработаем. Как говорят, деревья умирают стоя!.. Так что должен, друзья мои, вас разочаровать, не тешьте себя пустой надеждой. А кому не нравится — скатертью дорога!..»

Все это было сказано со злым оптимизмом и явным вызовом. Что породили тогда слова генерального в душах присутствующих людей — одному только богу или черту известно. Но при желании по их лицам можно было прочесть очень и очень многое.

Да… время изменилось, меняются и люди. После апреля восемьдесят пятого вроде бы не так уж и много времени-то прошло, а люди уже не те… Сложнее с ними работать. Не как раньше. Бояться стали меньше, а говорить — больше. Вон один только Сердюков сколько крови попил. И как таких секретарями выбирают?! С ним на оперативках и разговаривать-то не хочется, потому что в любой момент можно ожидать подвоха в виде какого-нибудь заковыристого вопросика. Терпение с ним нужно железное, а нервы — просто стальные.

Валерий Иванович знал, что с Сердюковым Анатолием Витальевичем куда приятнее проводить индивидуальную разъяснительную работу, а не отвечать перед широкой аудиторией, потому как вопросы у него были, мягко говоря, не совсем простые. А точнее выразиться, то совсем непростые, на которые и сам он правильного ответа пока что не знал. Спрашивать же на совещаниях в райкоме было неудобно. Могли просто не понять. Ведь как-никак, а он представлял интересы ведущего в районе предприятия более чем с десятью тысячами работающих, во главе которого стоял один из самых известных в городе людей — Лев Петрович Орлов. Человек большо-о-го полета. Руководил бессменно вот уже двадцать второй год. Предприятие всегда было в передовых. В соцсоревновании не только по городу, но и по отрасли неизменно получало знамена, что воспринималось как само собой разумеющийся факт. Всегда выполняло и даже перевыполняло план и служило естественным ориентиром и образцом для других. Так что каждое слово надо было раз десять взвесить, прежде чем открыть рот.

Анатолий же Витальевич Сердюков второй год работал секретарем партбюро в одной из самых крупных цеховых парторганизаций.

С виду неказистый, среднего роста, в очках, с порядком поредевшей спереди рыжей шевелюрой волос и заметной даже для невооруженного глаза кавалерийской походкой. Он всегда спокойно и внимательно смотрел на своего собеседника, и казалось, что совсем несложно понять, о чем думает этот с виду такой открытый и бесхитростный человек. Но, когда Анатолий Витальевич начинал говорить, чтобы невозмутимо выпустить наружу то, что накопилось у него внутри, результат оказывался непредсказуемым.

Это был человек новой перестроечной волны. Крепкий телом, смелый, а иногда даже и злой на язык. Эдакий дотошный почемучка, всегда настроенный добраться до самой сути истины и не соблюдающий при этом никакого партийного такта.

Как любил говаривать директор, без всякого зазрения совести он запросто при всех мог бухнуть, почему работу по приему в партию надо проводить по разнарядке парткома, а не по желанию самих людей. Или почему людям, лишь по образованию или должности относящимся к интеллигенции, вступить в партию гораздо сложнее, чем простым рабочим. Сначала надо принять четверых, а то и пятерых рабочих, и уж затем и одного интеллигента. Хотя в партийном уставе об этом ни гугу. Любому дураку понятно, что люди с высшим образованием могли разобраться и в политике, и в экономике гораздо быстрее, чем простые рабочие. Не зря же, наверное, с детства усиленно твердили, что знания — это сила. С этим можно легко согласиться. А если к этому еще прибавить и мудрость жизненного опыта…

Но лозунг о диктатуре пролетариата и ведущей роли рабочего класса в обществе искусственно сдерживал вступление в партию интеллигентов. Соблюдение соотношения при приеме в партию было установкой сверху. Причем не из райкома или там горкома, а оттуда — из самой Москвы. Ну а это, почитай, все тот же закон. А законы, как известно, не обсуждаются, а подлежат неукоснительному выполнению, потому как все уже давно здесь за тебя продумано и согласовано. И вообще — это уже не твоего ума дело. Что там, на самом верху, глупее тебя, что ли, люди?