Капитан Ришар - Александр Дюма

— Вы ошибаетесь вдвойне: во-первых, я ничего не боюсь; во-вторых, генерал Мале не сумасшедший.

— Но можно сказать, что он мономан.

— Да, и вы согласитесь, что его мономания ужасна: она заключается в том, чтобы в один прекрасный день, воспользовавшись моим отсутствием, подождав, пока я буду находиться в трех, четырех, быть может, шести сотнях льё, распространить слух о моей смерти, а после этого известия поднять восстание.

— Ваше величество полагает, что такое возможно?

— Пока у меня не будет наследника, да.

— Вот поэтому я и взял на себя смелость поговорить о разводе с ее величеством императрицей.

— Не будем возвращаться к этому… Вы презираете Мале и выпустили его на свободу. Знаете ли вы одно обстоятельство, сударь, о котором мой министр полиции должен был бы сообщить мне, но о котором я сообщаю своему министру полиции? Мале — это всего лишь одна нить невидимого заговора, затеваемого внутри самой армии!

— А! Да, филадельфы… Ваше величество верит в магию полковника Уде.

— Я верю в Арена, сударь, верю в Кадудаля, верю в Моро. Генерал Мале — это один из мечтателей, один из фантазеров, один из безумцев, если хотите; но он один из тех опасных безумцев, что нуждаются в палате для буйных помешанных и в смирительной рубашке; вы же отпустили его на свободу! Что касается второго заговорщика, господина Сервана, то он тоже безумец, этот цареубийца?

— Как и я, сир.

— Да, но цареубийца жирондистской школы, бывший любовник госпожи Ролан, человек, который, будучи министром Людовика Шестнадцатого, предал его и, чтобы отомстить за свою опалу, организовал десятое августа.

— Вместе с народом.

— Э, сударь! Народ делает только то, что его заставляют делать! Посмотрите на свои предместья Сен-Марсо и Сент-Антуан, такие беспокойные при господах Александре и Сантере, разве выступают они теперь, когда я простер над ними руку?.. Я незнаком с третьим фанатиком, неким господином Флораном Гюйо, но я знаю Мале и Сервана; остерегайтесь этих двоих! К тому же один — генерал, второй — полковник. Это дурной признак, когда при военном правительстве два офицера затевают заговор.

— Сир, мы будем приглядывать за ними.

— А теперь, сударь, мне остается высказать вам самый серьезный упрек.

Фуше поклонился как человек, ожидающий неприятного.

— Что вы сделали с общественным мнением, сударь?

Другой министр попросил бы повторить еще раз; Фуше отлично все понял, но, чтобы дать себе время обдумать ответ, сделал вид, что плохо услышал.

— Общественное мнение? — повторил он. — Я спрашиваю себя, что хочет сказать ваше величество.

— Я хочу сказать, — повторил Наполеон, и в его словах начал изливаться гнев, — что вы позволили извратить последние события в глазах общественного мнения, позволили представить мою последнюю экспедицию, на каждом шагу отмеченную успехами, как кампанию, полную неудач. Разговоры из Парижа будоражат заграницу! Знаете ли вы, откуда они ко мне доходят? Из Петербурга! Слава Богу, у меня хватает врагов! Так вот, вы даете им свободно высказываться и не стесняться в выражениях, вы позволяете им говорить, что моя власть ослаблена, что нации надоела моя политика, что мои действенные средства сократились; отсюда следует: Австрия, верящая всей этой болтовне, считает данный момент благоприятным и хочет напасть на меня… Но я уничтожу всех, будь то внутренние или внешние враги. Кстати, вы получили мое письмо от тридцать первого декабря?

— Которое, сир?

— Отосланное из Бенавенте.

— То, где говорится о сыновьях эмигрантов?

— У меня впечатление, что вы его немного подзабыли.

— Желаете ли, ваше величество, чтобы я повторил его слово в слово?

— Мне доставит удовольствие убедиться в вашей памяти. Посмотрим.

— Прежде всего, — сказал Фуше, вытаскивая бумажник из кармана, — вот это письмо.

И он достал письмо из бумажника.

— А! Оно у вас с собой? — произнес Наполеон.

— С корреспонденцией, написанной собственноручно вашим величеством, я никогда не расстаюсь, сир. Будучи надзирателем у ораторианцев, я каждое утро читал свой молитвенник; став министром полиции, я каждое утро читаю письма вашего величества. Вот, — продолжал Фуше, не раскрывая письма, — что содержится в этой депеше…

— О сударь! Мне нужен не дословный текст, а содержание.

— Так вот, ваше величество писали мне, что семьи эмигрантов прячут своих детей от воинской повинности и содержат их в преступной праздности; вы пожелали, чтобы я составил список, включающий по десять таких семей на департамент и пятьдесят из Парижа, дабы направить в военную школу Сен-Сира всех молодых людей восемнадцати лет и старше. И добавили также: если будут жалобы, мне следует просто-напросто ответить, что такова ваша воля…

— Хорошо! Я не желаю, чтобы из-за досадного раскола семей, что не входят в государственную систему, часть Франции, какой бы незначительной она ни была, могла устраниться от тех усилий, которые делает нынешнее поколение для славы поколений, идущих ему на смену… А теперь идите. Это все, что я хотел вам сказать.

Фуше поклонился; но, так как он не удалился с поспешностью человека, которого выпроваживают, Наполеон его спросил:

— Что еще?

— Сир, — ответил министр, — ваше величество сказали мне многое, чтобы доказать, что моя полиция плохо работает.

— Дальше?

— Я скажу лишь одно, чтобы доказать противоположное. В Байонне ваше величество остановились на два часа.

— Да.

— Вы приказали представить доклад.

— Доклад?

— Да, о тех претензиях, которые вы имели ко мне; в докладе говорится о моей отставке и замене меня господином Савари.

— И этот доклад подписан?

— Он подписан, сир, и, точно так же как у меня при себе письма вашего величества, у вас при себе этот доклад… там, сир, в левом кармане.

И Фуше пальцем указал на ту часть мундира, где находился карман.

— Видите, сир, — добавил он, — моя полиция достаточно хорошо работает, и в некоторых областях, по крайней мере, не хуже, чем полиция господина Ленуара и господина Сартина.

И, не ожидая ответа императора, Фуше, стоявший уже около двери, попятился и исчез.

Наполеон ничего не ответил, только поднес руку к карману, достал оттуда большой лист бумаги, сложенный вчетверо, развернул его, пробежал глазами, потом перевел взгляд на дверь и сказал с чуть заметной улыбкой:

— А! Ты прав, ты опять самый ловкий!

А затем добавил потише:

— Почему же ты также не самый честный?!

И, порвав бумагу, он бросил клочки в огонь.