Что за безумное стремленье! - Фрэнсис Крик

Чудаком Морис мне не показался. Даже если бы я узнал, скажем, что он любит тибетскую музыку, не думаю, что я счел бы это чудачеством. Одилия (на которой я женился вторым браком) сочла его странным, потому что он, в первый раз придя к ней в гости на ужин в ее квартиру на Эрлс Корт, протопал прямиком на кухню и стал поднимать крышки с кастрюль, чтобы заглянуть, что в них варится. Флотские офицеры, с которыми она привыкла общаться, никогда такого не вытворяли. Впоследствии, когда она узнала, что им не двигало беспардонное любопытство обжоры – Морис просто увлекался кулинарией, – он предстал перед ней в новом свете.

Мое следующее затруднение состояло в том, чтобы определиться, над чем я буду работать и, что не менее важно, где мне работать. Вначале я рассматривал возможность устроиться в Беркбек-колледж в Лондоне, к специалисту по рентгеновской кристаллографии Джону Д. Берналу. Бернал был потрясающей личностью. Живое представление о нем можно получить, прочтя ранний роман Чарльза Сноу из жизни ученых – «Поиск», где персонаж по имени Константин явно списан с Бернала[10]. Забавно, что в романе Константин прославился и получил премию Королевского общества за открытие метода синтеза белков, хотя Сноу благоразумно не уточняет детали процесса. Сюжет романа связан с учреждением института биофизики; в финале же рассказчик решает не выдавать коллегу, подделавшего научные результаты, а вместо этого самому уйти из науки и заняться литературным творчеством. Подозреваю, что эта история основана на каком-то аналогичном случае из биографии самого Сноу.

Когда я явился в лабораторию Бернала, то встретил расхолаживающий прием со стороны его секретарши мисс Риммел – очаровательного дракончика. «Вы хоть понимаете, – спросила она, – что люди со всего мира мечтают приехать к профессору сотрудничать? С чего вы решили, что он вас возьмет?» Но куда более серьезное препятствие представлял собой Мелланби. Он заявил, что Совет не будет финансировать мою работу, если я буду сотрудничать с Берналом. Они хотели, чтобы я занялся чем-то более биологическим. Я решил последовать совету А. В. Хилла и попытать счастья в Кембридже – вдруг меня кто-нибудь там возьмет.

Я ходил к физиологу Ричарду Кейнсу, который разговаривал со мной, поедая бутерброд перед своим экспериментальным препаратом, – он занимался ионной проводимостью в гигантском аксоне кальмара. Я говорил с биохимиком Роем Маркхемом, который показывал мне интересные результаты, полученные им недавно в ходе работы с вирусом растений. Обычно он рассказывал о них в таких эзотерических выражениях (я еще не имел представления о том, как нуклеиновые кислоты поглощают ультрафиолетовое излучение), что я поначалу не мог понять, о чем идет речь. Оба были участливы и доброжелательны, но ни тот ни другой не мог предложить мне места. Наконец я добрался до лаборатории Стрэнджвейз, где шли исследования тканевых культур под руководством Онор Фелл. Она познакомила меня с Артуром Хьюзом. Раньше у них в лаборатории был физик – Д. Э. Ли, – но он недавно умер, и его место все еще оставалось вакантным. Хотел бы я там работать? Совет дал согласие и выделил мне стипендию. Моя семья тоже помогала мне деньгами, так что мне хватало на жилье и еще оставалось на покупку книг.

Я провел в Стрэнджвейз почти два года. Там я занимался проблемой, которой интересовались в лаборатории. Хьюз обнаружил, что куриные фибробласты в тканевой культуре могут поглощать – это называется фагоцитозом – мелкие частицы магнетита. Внутри клетки эти крошечные частицы можно двигать, воздействуя на них магнитным полем. Он предложил мне по их движению попытаться сделать выводы о физических свойствах цитоплазмы – содержимого клетки. Не то чтобы я глубоко интересовался этим вопросом, но понял, что с поверхностной точки зрения задача мне идеально подходит – ведь единственными научными областями, с которыми я на тот момент был достаточно хорошо знаком, были магнетизм и гидродинамика. В конечном итоге это привело к выходу двух статей, моих первых публикаций – одной с описанием опыта и одной теоретической – в журнале Experimental Cell Research. Однако главным преимуществом моей работы было то, что она не отнимала слишком много сил, и у меня оставалось много свободного времени для обстоятельного чтения литературы по моей новой тематике. Именно тогда, пока еще в очень приблизительном виде, стали формироваться мои воззрения.

Как-то раз в ту пору меня попросили дать короткое выступление перед исследователями, прибывшими в Стрэнджвейз на курсы. У меня остались яркие воспоминания от этого дня, потому что тогда я пытался им рассказать о важнейших проблемах молекулярной биологии. Они замерли в ожидании, взяв ручки и карандаши наизготовку, но по ходу моей речи отложили их. Было ясно, что они думают: все это несерьезно, пустые спекуляции. Только однажды они принялись записывать – когда я наконец сообщил им некие фактические данные, а именно, что облучение рентгеновскими лучами резко сокращает вязкость раствора ДНК. Ах, как бы я хотел вспомнить, что говорил по этому поводу! Мне кажется, я знаю, что мог бы сказать, но память так перегружена идеями и событиями последующих лет, что я вряд ли могу ей доверять. Моих собственных записей того разговора, по-моему, тоже не сохранилось. Однако я наверняка говорил о значении генов, о том, почему необходимо разобраться в их молекулярной структуре, о том, что они могут состоять из ДНК (по крайней мере частично) и что самая логичная функция гена – направлять синтез белков, возможно, через посредничество РНК.

Через год с чем-то я явился к Мелланби, чтобы доложить о своих успехах. Я сообщил ему, что получил кое-какие результаты по физическим свойствам цитоплазмы, но большую часть времени потратил на ликвидацию пробелов в образовании. Он отреагировал довольно скептически. «Что делает поджелудочная железа?» – спросил он. О функциях поджелудочной железы у меня были самые смутные представления, но я умудрился промямлить что-то о производстве ферментов, поспешно добавив, что интересуюсь не столько органами, сколько молекулами. Он как будто на время довольствовался этим.

Я заглянул к нему в удачный момент. На столе у него лежал проект создания подразделения Совета медицинских исследований в Кавендишской лаборатории. Там предполагалось изучать структуру белков методом рентгеновской дифракции. Возглавить его должен был Макс Перуц, а генеральным директором – стать сэр Лоуренс Брэгг. К моему удивлению (поскольку я все еще был очень молод), Мелланби спросил меня, что я об этом думаю. Я ответил, что, по-моему, это отличная мысль. Затем я сказал ему, что теперь, когда у меня есть биологическая подготовка, я бы хотел заниматься структурой белков, поскольку чувствую склонность к этому направлению. На этот раз он не возражал, и путь для меня в Кавендишскую лабораторию, к Максу Перуцу и Джону Кендрю, был открыт.

Настало время отступить от подробностей моей биографии и обратиться к главной проблеме. Даже при беглом взгляде на мир живого заметно его величайшее разнообразие. В зоопарках мы видим множество разнообразных зверей, но это лишь малая частица фауны – животные, близкие по размеру и типу. Однажды у Дж. Б.С. Холдейна спросили, что биологическая наука может сказать о Всевышнем. «Даже не знаю что, – ответил Холдейн, – разве только то, что он безмерно любит жуков». По оценкам ученых, жуков существует не менее 300 тысяч видов, тогда как птиц, например, всего лишь около 10 тысяч. Примем во внимание также все разнообразие растений, не говоря уже о микроорганизмах, таких как дрожжи и бактерии. Кроме того, вспомним и о множестве вымерших видов, среди которых самый яркий пример – динозавры; все ископаемое разнообразие видов по количеству, вероятно, в тысячу раз превышает современное.