Ретушер - Дмитрий Стахов

– Кури! – сказала она.

Мы покурили вместе. Я делал слишком глубокие затяжки, и голова моя закружилась.

– Покурил? – спросила она.

– Да… – Я затушил окурок.

– Ну тогда сфотографируй меня! – С этими словами она поднялась.

Мы пошли в мою комнату, я открыл шкаф, достал подаренную отцом «Москву-5». Женщина стояла рядом и бесстрастно смотрела на меня.

– Лучше было бы взять отцовский «Лингоф» со штативом. И его софиты. А то у меня тут пленка недостаточно чувствительная, – сказал я.

– Ага! – Она кивнула, забрала у меня камеру, толкнула на постель.

Я был ей совершенно неинтересен, но ее нанял мой отец: надо было отрабатывать. Она потрудилась немного, добилась нужного напряжения, задрала платье, сдернула с себя трусы, опустилась на меня.

Это было нечто большое и мокрое. Больше – никаких ощущений. Она отпрыгала на мне несколько дольше положенного: я кончил как бы тайком, ничем себя не выдав, все с тем же выражением лица, бывшим, наверное, беспредельно глупым.

Она наконец заметила, что скакать больше не на чем, слезла, запустила руку себе между ног, устучала каблуками в ванную.

Я сел и посмотрел на свой лобок. Я был весь мокрый, мне было холодно, противно. Я был трахнут, взят. Я натянул брюки, встал с постели, вышел в большую комнату.

Женщина уже стояла у стола и допивала шампанское.

– Будем фотографироваться? – спросил я и, кажется, улыбнулся, хотя был готов ее убить.

– В другой раз! – Она поставила бокал на стол, кинула в сумочку сигареты, пошла в прихожую.

– Открой мне дверь! – приказала она.

Я открыл, она потрепала меня по щеке, попросила передать привет отцу и исчезла.

Отец мой действительно не хотел, чтобы я пошел по его стопам. Но, видимо, что-то такое в нем сидело, какой-то остзейский архетип, в силу которого он не мог противиться желанию сына продолжить дело отца.

Подаренная отцом «Смена» была пробным камнем. Он хотел посмотреть, что я буду делать дальше, не оставлю ли я «Смену» пылиться на полке.

Я не оставил. Я носился с ней как угорелый, щелкал без устали, уверенный, что тот красивый план, который я видел, тот план, который несколько искаженным представал передо мной в видоискателе, обязательно окажется на пленке, а потом будет перенесен на бумагу. Так не получалось. Мои снимки даже не были ученическими. Они были настолько плохи, что отец, уже как профессионал, не мог вытерпеть подобного издевательства. Он начал мне помогать: сначала советами, потом и делом.

Меня же просто зачаровывали его пояснения, его рассказы. А о камерах отца, о его оборудовании я и не говорю. Трофейный «Цейс Икон» 6 х 9 с откидывающейся передней панелью. «Цейс Супериконта» с затвором «Компур» и пятью сменными объективами фирмы «Роденшток»! Но его гордостью был, конечно же, «Лингоф» с объективной панелью, с вращающейся в любой плоскости кассетой, с двойным растяжением меха, позволявшим достичь масштаб 1 х 1.

В свои нефтегазовые командировки мой отец отправлялся экипированный полностью: с палаткой, с бачками, с проявителем, водой и закрепителем, причем проявитель готовился им особенно тщательно, на дважды прокипяченной дистиллированной воде.

Помню, кто-то из тусовавшихся у комка на Шаболовке посоветовал отцу добавлять в проявитель – он вообще-то всегда пользовался «Родиналом» – бензол-сильвиновокислый натрий, 25 миллилитров 0,1-процентного раствора на один литр проявителя. Отец долго листал справочники, пришел к выводу, что совет хорош, пытался этот натрий достать, но не смог. Помню, он был так расстроен, что даже собирался прибегнуть к помощи своих бывших сослуживцев – проходивших тогда как «бывшие работники Главсев-морпути», – но времени до отъезда в командировку оставалось слишком мало, и отец уехал без столь перспективной добавки.

Он экспонировал лучше любого экспонометра, он снимал архитектуру так, что никто не мог догадаться, как ему это удается: делал четыре снимка – утром, днем, вечером и ночью – с одной и той же точки и накладывал их друг на друга при печати, – но никогда не признавался, что снимает людей. Мне же это разрешалось, и первой моей моделью была, конечно же, Лиза.

После ее нелепой смерти, после дурацкой идеи сфотографировать приведенную отцом проститутку я и смотреть на свои аппараты не мог. Равно как и на его. Я спустя рукава доучился десятый класс, слабенько сдал выпускные экзамены, скорее по инерции попытался сдать экзамены в «керосинку», но даже туда не прошел. Год до армии я проработал курьером в издательстве, где трудился отец, и в таком же вялом состоянии пошел служить.

Вот в армии моя тяга к фотоделу возродилась, но возродилась исключительно из-за инстинкта самосохранения: лучше быть фотографом при штабе, чем ползать по полигонной грязи. Оказалось, уроки отца не прошли даром; старлей, проводивший отбор из нескольких кандидатур, обратил все-таки на меня внимание, а я уж всячески оправдывал его доверие после. Снимал я там «Пентаконом» с подпорченным механизмом протяжки пленки. Другой камеры не было, починить ее армейские умельцы не могли. На один удачный кадр выходило пять с наложением. Я написал отцу, он приехал, привез мне точно такой же «Пентакон», а испорченный увез. Своему начальству я сказал, что камеру починил сам. Мне дали лычку, потом еще одну, а закончил я службу с тремя. Вся грудь в значках, разъевшийся на штабных харчах, мордатый. Ничто во мне не напоминало прежнего Генку Миллера.

На следующий день после моего возвращения из армии мы с отцом пошли в ресторан. В поплавок, рядом с нашим домом. Купленный к выпускному вечеру костюм был уже маловат, руки неловко торчали из коротких рукавов.

Моему же отцу очень шел светло-серый, в мелкую клетку твидовый пиджак. Мы сидели за столиком вдвоем, отец гонял официанта, сорил деньгами. Он довольно болезненно перенес мои слова о том, что сдавать экзамены в институт я не хочу, что собираюсь найти где-нибудь работу.

– Где? – спросил отец. – И какую?

– Фотографом, – ответил я. – И ты мне поможешь!

Отец склонил голову над столом, выбросил вперед руку, взял из маленькой вазочки маслину.

– Ладно, – сказал он, жуя маслину. – Только ничего мне потом не говори, хорошо?

– А что я могу тебе потом сказать? – спросил я.

– Вот уж не знаю! – Отец выплюнул косточку и посмотрел на меня совсем так, как тогда, когда ждал прихода своего бывшего сослуживца. – Обещай, что никогда мне ничего не скажешь. Что меня не упрекнешь, что не будешь меня ни в чем винить. Обещаешь?

– Обещаю! – пожав плечами, сказал я.

– Вот и хорошо! – И отец заказал кофе.

Такова, в общем-то, и вся предыстория. Вся, потому что за прошедшие с того вечера в ресторане-поплавке почти двадцать лет ничего особенного, ничего заслуживающего внимания, собственно, и не произошло. Я пытался поймать мгновение, жить мгновением, но до меня только сейчас дошло, что в этом случае видишь лишь кадры, а не фильм жизни. Хотя и это сравнение сильно преувеличенно, но жизнь скорее все-таки фильм, а не набор удачных, не очень и просто провальных кадров.