Две сестры и Кандинский - Владимир Маканин

— Товарищ Сухов — красиво!

— Именно!.. Каждый изгнанный майор лепит свою частную школу красиво. Ностальгия, Артем. Это их ностальгия по сукровице. И только по счастью (за неимением денег!) эти школы-пузыри лопаются! Распадаются! Но и в распаде они, сукровичные, смердят!

Ольга очень-очень задета. Ей не по себе. Ей больно.

Молодая!

Артем успокаивает: — Оля! Эти школы и школки… Это пена. Время их сдует! Время их сдует играючи! легко!

Инна: — Напрасно, Артем, ты не привел сюда голодного мальчишку сразу.

— Но я дал адрес… Инна, согласись: я не мог вполне командовать парадом. Это не моя студия.

— Теперь твоя, Артем… Твоя, — со счастливым смехом подсказывает, да и подчеркивает Ольга. Она уже успокоилась.

Молодые женщины готовы к выходу. Почти готовы. Нет-нет — и шаг, шажок, подскок поближе к большому зеркалу — глянуть на прическу, подправить воротничок.

— Мальчишку за что-то вышибли из рядов ГБ, — смеется Инна. — Забавно, а?

Обе женщины у зеркала в рост. Смотрят. Безотрывно.

— Этот мальчишка всю ночь преследовал Артема. Со своим дурацким пейзажиком, — хмурится Ольга.

— Плохая примета?

— Напротив, — воодушевляется Артем. — Отличный знак! Еще Тимофей Тульцев, ваш знаменитый отец, это предрек. Знаменитый диссидент еще когда предсказал, что чистки и уходы из ГБ начнутся неминуемо… А знаете, кто первыми уйдут, говорил ваш отец… Не майоры и не чиновники в теневых погонах. Первыми уйдут стукачи… Срок — полгода!.. Полгода перестройки — и отовсюду, изо всех щелей наши стукачи начнут свой покаяннный выполз…

— Артем, остановись. Прошу тебя. — Ольга обеспокоена. Он уже заговорил. Ненормальный!.. У него впереди целый митинг!

— Я убежден, — вскипает с новой силой Артем. — Грядет год их массового прихода с повинной. Высокой волной!.. И даже не потому, что стукач боится разоблачения… или боится возмездия… Нет!.. Он просто уже не может жить молчком, оставаясь один на один с накопленной невостребованной информацией…

— Артем! — Ольга уже умоляет его.

— Беднягу стукача не хотят слушать, забывают. Ему отключили кислород, и он задыхается. И теперь он сам хочет открыться. Он тоже человек. И он просится к нам. Он говорит — я хочу с вами. Я хочу с вами…

— Артем. Остановись…

— А мне интересно! — встряла Инна.

— Инночка. Он перегорит! Хватит!

— А если интересно!

— Артемчик. Умоляю тебя… Заткнись. Закрой фонтан.

Артем удовлетворенно смеется. Он сбросил в прорыв излишки пара.

— Ладно. Ты права. — Он целует Ольге руку. — Ты права. Запал надо беречь… Но еще два слова… Конечно, стукачество как жанр не исчезнет. Их наплодят снова… Но сейчас на дворе их суровый год, их праведный год, их перелистывающий год! Это их момент их истины…

— Артем!

— Стукачи сейчас опережают всех нас. Предпокаяние, господа. Началось предпокаяние!

— Артем, прекрати.

— Всё, всё.

* * *

— Собираемся, собираемся! — весело покрикивает теперь Артем. — Инна! Что ты вертишься у зеркала… Время! Время!.. Оля. Молю тебя. Вымой физию.

— Грязь? Я чумазая?

— Заспанная.

— А чем это смывают?

— Холодной водой!

Звонок в дверь. Инна, наиболее к выходу готовая, открывает и вводит гостя.

На пороге подросток в очках.

Артем обувается. Со смехом кричит: — Это он! Это он!.. С пейзажиком!

Инна, младшая, с улыбкой: — Представьтесь.

— А?

— Как вас зовут?

— Коля У-у-угрюмцев.

— Это вы, — продолжает знакомство Инна. — Это вы так сильно полюбили художника Кандинского?

— Инна! — одергивает сестру Ольга.

— А что? Нельзя спросить?

Ольга, возможно оберегая и сразу же узаконивая, отводит новенькому его пространство: — Тот угол. Тот мольберт старенький… Видишь?.. Будет твой, Коля. Когда-нибудь держал в руках кисточку?

— Н-нет.

— Эти кисточки — твои.

— А к-краски?

— Разведешь сам.

— А п-п-покушать?

— Найдешь сам. Холодильник у той стенки.

Артем кричит: — Одевайтесь!.. Успеете его расспросить!

Однако Инна спешила узнать ближе: — Вы, Коля, слиняли из школы ГБ? Почему?.. Неплохая же профессия. Если в перспективе.

— Я не с-слинял — меня в-выгнали.

— За что?

— За н-неуспеваемость.

— А в школе с углубленным английским?

— В-выгнали с-сразу. Один раз пообедал.

Теперь Ольга торопит Артема:

— Чего ты сидишь?.. Всех подгоняешь, а сам в одном ботинке!

— А мне тоже стало интересно. Небось гэбистов теперь по науке учат. Психоанализ царствует? вовсю, а?

Но юнец не понимает, только переспрашивает: — Ч-что?

— Я говорю — сейчас у вас на занятиях небось папа Фрейд?.. Юнг?

— Я п-плохо учился. Голова б-болит… Все время б-болит.

— А что за педагоги? Интересно учили?

— Да. М-майор Семибратов очень с-следил за п-питанием.

— Молодец майор.

— Каждый день к-кушали.

— А другие учителя?

— Другие о-о-обычно кричали… На меня всегда к-кричали. Ты, Угрюмцев, никогда не научишься с-с-стрелять!..Ты никогда не п-п-попадешь в цель, если с завязанными глазами!

— Стрельба с завязанными глазами?.. А куда стрелять?

— На шорох.

— Куда?

— На шорох в кустах.

— И ты стрелял?

— Нет. Н-не успел… В-выгнали.

Ольга ставит точку: — Хватит потешаться! Уходим!

Инна, поощряя мальчишку, кричит: — Загляни в холодильник!

И ушли.

Коля один. В большом пространстве К-студии, там и тут увешанной странными картинами, юнец слегка растерялся.

— Г-г-говорили, покормят. Говорили, рисовать б-буду… С-странно это.

«Странно это» — уличная пацанья присказка, которую он где-то себе подхватил.

Куда деться, подходит к отведенному, подсказанному ему мольберту.

Осматривается.

Еще им не обжитое, но уже чем-то манящее (он чувствует!) теплое место. Греющее место… И тишина… Можно спрятаться от людей и ментов. Ему хорошо. Больше того, подросток, забывший дух и облик «родных углов», заулыбался — слышит некое родство с этим одомашненным полуподвалом.