Принцип Полины - Дидье ван Ковелер

– Шанталь благодарит вас за дарственную надпись, – сказала мадам Вуазен, садясь за руль. – Это старшая надзирательница, вы пожелали ей мужаться, мол, с ее сестрой все будет хорошо.

Я поспешно сунул трусики в карман.

– Среди тюремщиков тоже встречаются хорошие люди, – серьезно сообщила она. – Но иногда одной доброты мало.

Она выключила радио, включила поворотник и, объехав колючую проволоку, остановилась перед входом в мужское отделение. Перегнувшись через мои колени, достала из бардачка пакет из «Галери Лафайет», в котором лежали капюшоны с прорезями для глаз. На миг мне представился вооруженный налет, попытка к бегству с захватом заложников.

– Это для тех из ваших читателей, которые не хотят, чтобы их снимали. На культуру в тюрьме, знаете ли, порой смотрят косо. Приходится приспосабливаться.

Вынув ключ из замка зажигания, она спросила:

– Вам знакома ТСАП?

Слегка растерявшись, я ляпнул:

– Цап? Белочка из комиксов?

– Нет, Тюремная служба ассимиляции и пробации. Мои культурные мероприятия проходят под эгидой этой организации. Заместитель директора по департаменту Рона-Альпы будет на вашем выступлении, и это очень важно для моей акции и для досье Максима. Вы уж покажите себя с лучшей стороны. Я хочу сказать: помогите ему вас интервьюировать. Он, знаете ли, иногда бывает не в меру робок.

– Нет проблем.

– А если он потом спросит вас о Полине, никакой конкретики. Вы нашли ее деловой, но совершенно погасшей, и с вами она довольно холодна. Потому что в его теперешнем состоянии он будет только рад узнать, что она уже заинтересовалась другим мужчиной.

Я криво улыбнулся, мол, все понимаю, стушуюсь, – и похвалил себя за мастерское лицемерие. Ситуация, должен признаться, внезапно наполнила меня подлинным ликованием. Как будто от комочка шелка, спрятанного в кармане, исходила легкая волна, неприметные чары – зов лона Полины, который слышал только я. Наверное, впервые за всю мою жизнь я осознал себя свободным человеком. И понял, что пора этим воспользоваться.

Я сдулся, когда настал момент обыска.

К счастью, ощупавший меня тюремщик не обратил внимания ни на трусики Полины, ни на презервативы. Единственное, что его заинтересовало, – моя авторучка «Ватерман», которую он положил в лоток и выдал мне жетон с номером: «Получите на выходе…»

– А чем же он будет подписывать? – напряглась мадам Вуазен.

– Не начинайте, – буркнула синяя форма с золотыми галунами, пересчитывая капюшоны.

– Мсье Марестель! – крикнула она и добавила мне на ухо, когда упомянутый господин прошел через рамку металлоискателя: – Это заместитель директора, о котором я вам говорила. Он любит Роб-Грийе и Жана Ферра[5].

Я подмигнул: при случае не премину упомянуть их в разговоре.

– Мсье Марестель, я имею честь представить вам нашего лауреата Куинси Фарриоля.

Я пожал вялую ладонь Тсапа, лысого человечка с жевательной резинкой во рту, он небрежно поздоровался со мной и обратился к моей библиотекарше:

– Не ко времени он. Общественные организации снова претендуют на комнату для свиданий. Надеюсь, нам удастся уложиться в график.

– Разумеется, уложимся! – взвилась мадам Вуазен. – Мы не можем опоздать в магазин: нас ждет «Эко», и президент обещал зайти для прямой трансляции по Франс-3!

– Это уже не моя епархия, – отозвался Тсаи.

– А его ручка? У него конфисковали авторучку.

– Для него приготовлен карандаш в четвертой комнате.

– Да вы что? Книги не подписывают карандашом!

– А сегодня подписывайте карандашом или вообще не подписывайте! Все, удачи, я не могу остаться, извините, у меня совещание. Рад познакомиться, – добавил он в мой адрес, скользнув по мне все тем же косым взглядом.

Мадам Вуазен легонько ткнула меня локтем. И я ответил тюремному начальству, сопроводив цитату движением бровей:

– «И все-таки как же прекрасна гора…»[6]

Он смерил меня взглядом, поджав губы, явно не узнавая. Надо было напеть мелодию. Он вышел, подняв воротник теплого пальто.

– Жетон, – сказал тюремщик, протягивая мне второй жетон в обмен на удостоверение личности.

И мы пошли – из коридора в коридор, из тамбура в тамбур, от решетки к решетке, под щелчки замков и писк сигналов. Пахло мочой, аммиаком и еще чем-то сладковатым – должно быть, тянуло из прачечной, через вентиляцию. Двери камер под страховочной сеткой были выкрашены в розовый цвет, человечности ради.

Мадам Вуазен свирепо хмурилась, глядя на часы. После двадцати минут ожидания по разным причинам перед каждой решетчатой дверью с электрическим замком нас наконец привели в комнату, похожую на пустой класс. Крупный мужчина в красной робе, с забранными в хвост волосами вскочил со стула, стоявшего на возвышении.

– Черт побери, где вас носит, вы знаете, который час?

– Правила безопасности, – лаконично ответил сопровождавший нас усатый тюремщик.

– Демонстрация усердия, ага! Никакого уважения к культуре, – продолжил он, повернувшись ко мне.

Я протянул ему руку. Жестом попросив меня подождать, он достал из-под робы пакетик с освежающей салфеткой вроде тех, что раздают в самолетах. Надорвал упаковку, развернул салфетку и протер руки, после чего крепко стиснул мне пальцы и широко улыбнулся:

– Максим Де Плестер. Можешь говорить мне «ты», я не из дворян, я бельгиец. Фламандское происхождение, что поделаешь, не моя вина. Де Плестер означает «пластырь». Уж извини, что тебе досталось. С другой стороны, ееп plester op de wond переводится как «бальзам на рану». Бальзам на сердце, короче. Как бы то ни было, браво и спасибо, что пришел. Как она, жизнь на свободе? Дерьмовая? Я обожаю твой мир, но от него впору застрелиться. Понятно, почему надзиратель из жюри проголосовал за тебя: ты такую картину общества нарисовал, что о побеге и думать не хочется. Как дела, Жанна? Вы полны энергии.

Он звучно расцеловал мою библиотекаршу в обе щеки. Говорил, как из пулемета строчил, брызгая слюной, зычно, самоуверенно. Робости, на которую намекала мадам Вуазен, я и близко не заметил. И не понял, что Полина Сорг, такая утонченная девушка, могла найти в этом мужлане. Должно быть, он был красив до красной робы, хвоста и окружающей обстановки. Настоящий мужчина, способный смутить любую женщину взглядом бирюзовых, как у ездовой собаки, глаз, смягчавшим мощную мускулатуру. Теперь же шут гороховый в жалком положении попусту сотрясал воздух.

– А где остальные? – встревожилась мадам Вуазен, показывая на ряды пустых стульев вокруг видеокамеры на треноге.