Нарисуй мне в небе солнце - Наталия Терентьева

Комиссия послушала куплетов пять, больше не стала. Леонид Иосифович все же напоследок слово вставил:

– А что вы переводчицей-то передумали быть?

Я совершенно не знала, что ответить, и только развела руками. Ну что мне ему сказать? Что я с детства хотела быть актрисой? Теперь бы я именно так и сказала. Что жизнь такая короткая, и не стоит заниматься тем, что тебе не мило. Но тогда такие простые слова давались мне с трудом. И я промолчала.

– Леонид Иосифович, миленький, закона нет! – обронила непонятную фразу четвертая преподавательница и улыбнулась мне.

В класс уже входил следующий человек, высокий красивый парень, все на него заинтересованно смотрели, забыв про меня.

Я вышла из кабинета.

– Ну что? Кто там? Как слушают? – обступили меня с вопросами.

Я махнула рукой.

– А что так долго? Это ты пела? Понравилась им?

Я пожала плечами и отошла. Нет, не понравилась. Кто меня тянул за язык? Сказала бы, что вообще образования нет, у них нигде не написано – просто фамилии. Теперь приклеено ко мне – «переводчица». Да, я знаю языки, но душа у меня к этому не лежит. Да я и не училась на переводчицу. Так, от скуки, от нечего делать все подряд языки изучала. И слух у меня абсолютный, произношение в любом языке – хоть в разведчики иди, как родное. Но я не хочу – ни в разведчики, ни в переводчики. Я в театре кого угодно готова играть. А ездить в автобусах, рассказывать иностранцам, в каком году были построены наши монастыри и церкви – нет, не хочу, неинтересно.

Через полчаса открылась дверь, и из класса, где было прослушивание, вышла девушка с листочком.

– На сегодня всё! – сказала она. – Кто не успел показаться, тот завтра пусть приходит, педагоги устали. Читаю, слушайте внимательно, один раз читаю, кто прошел на второй тур из всех десяток, так… Кондратьев, Алексеева, Степаненко, еще одна Алексеева, нет, это Алексеев…

Я все-таки слушала, кто прошел на второй тур, хотя была уверена, что стою зря.

– Филимчук, Кудряшова, Олейник…

– Я?!

Я прошла? А вдруг еще есть какая-то Кудряшова? Я протиснулась поближе к девушке, чтобы спросить, и тут открылась дверь, появились педагоги, я встретилась глазами с Волобуевым, он мне кивнул и… подмигнул, да, просто взял и подмигнул! Четвертая, пожилая педагог, тоже увидела меня и махнула мне рукой: «Подойди!» Я с трудом пробралась к ней, она внятно проговорила:

– Революционное! Найдите что-то революционное, призыв какой-нибудь, в огне, на баррикадах, поняла?

Я кивнула. Значит, это я. Я – прошла. Но впереди еще два тура – второй и самый главный, экзамен по мастерству, в большом зале, придет ректор… Но это для тех, кто сумеет пройти второй тур.

На втором туре через неделю меня неожиданно попросили опять прочитать лирику, а я ничего и не учила, искала революционное, с флагами, учила монолог Жанны д’Арк, стихи про Красную Армию, Демьяна Бедного, «Ветры враждебные веют над нами» да «Марсельезу» распевала…

Я снова завела:

– «Как живется вам с другою…»

Волобуев замахал руками:

– А еще что-то есть?

Я не то чтобы сосредоточилась, а просто как будто стеганула себя изнутри – идиотка, учила про революцию, но должна же я что-то знать…

– «Ты запрокидываешь голову, затем, что ты гордец и враль!» – сказала я неожиданно для самой себя. Нет, я не помню конец, я знаю только несколько строф. Но – что делать? Читаю то, что знаю, времени вспоминать другое у меня нет.

Волобуев довольно улыбнулся и откинулся на стуле.

– «Какого спутника веселого привел мне нынешний февраль…»

Я люблю Цветаеву, всегда любила и буду любить. Это женская душа, прекрасная, трепетная, мечущаяся, разорванная, вечная и после смерти – любящая.

– «Позвякивая карбованцами и медленно пуская дым…» – не торопясь, с удовольствием произносила я эти загадочные строчки.

Я никогда не читаю, для чего, когда, почему и кому написаны стихи. Не надо это знать! Ты чувствуешь в них то, что чувствуешь, это и передаешь. И тогда это правда – твоя и Марины Цветаевой, твоя – и великого Пушкина, твоя – и Мандельштама, Волошина, Ахматовой, Рождественского… Не надо, нельзя знать, о чем, о ком думал поэт. Думал – это думал, а писал – это писал. То, что я слышу, я читаю.

– «Чьи руки трепетные трогали твои ресницы, красота, когда, и как, и кем, и много ли – целованы твои уста – не спрашиваю, Дух мой алчущий…»

– Переборол сию мечту… – негромко договорил Волобуев хором со мной.

Рыжеватый цокнул языком, Осовицкая улыбнулась и погрозила Волобуеву пальцем, четвертая, пожилая, сказала: «Да!» – и стала качаться на стуле как школьница.

Я в нерешительности замолчала. Я теперь была уверена, что дочитаю до конца, я вспомнила все. Моя душа вспомнила. Это тоже одно из самых первых цветаевских стихотворений, которое я выучила еще в школе.

– Хорошо! Хватит! – махнул рукой Волобуев. – Да, Алевтина Семеновна? – наклонился он к Осовицкой и еще что-то тихо спросил. Та лишь кивнула. – Все, спасибо!

– А петь? – растерялась я.

– Не надо! – легко улыбнулся Волобуев.

Все. Это все. Это конец. Меня не приняли. Если петь не надо, больше ничего читать не надо…

– И Медею не надо? – убито спросила я. – Я еще «Марсельезу» могу спеть…

– До свидания! – сказал мне рыжеватый.

Я вышла из кабинета, прислонилась к стенке. Ну вот и все. Вот и свободна. Из дворика я не ушла. Сидела, смотрела на счастливых, несчастных, общительных, стеснительных… Какие же это все-таки странные люди – те, кто хотят стать артистами. Денег не будет, нет, не будет. У единиц только разве что. Остальные будут бедны. И неизвестны. Не могут все быть известными. А рвутся. Рассчитывают на славу? Или из-за чего рвутся? Вот я – из-за чего? На сцене я стесняюсь – почти всегда. Чем больше мне роль нравится, тем больше стесняюсь. Иногда бывает – вот как сегодня. Когда становится все равно, волнение проходит, и как будто попадаешь в какой-то поток, невидимый, волшебный. Похоже на влюбленность, очень похоже. Так же меркнет свет вокруг, так же ничего кроме этого сияющего потока нет. И странное волнующее чувство внутри. Забываешь о еде, не хочешь пить. Проходит боль, если что-то болело… Но так бывает не всегда.

Я хотела уже уходить – все понятно, я же слышала, как злорадно сказал рыжеватый «До свидания!» – не в том смысле, что он надеялся меня еще когда-нибудь увидеть. Ко мне подошла маленькая, смешная, некрасивая девушка или даже уже взрослая женщина.

– Ждешь? – спросила она. – Я – Алина, Аля. Прошла, как думаешь?

– Знаю, что нет, – вздохнула я.

– Уже знаешь? А я вот надеюсь, что прошла.

Я отчетливо услышала говор. Да, мне знаком такой говор. Я слышу все области – если когда-то слышала, то определю.