Дороги Льва Мечникова - Клара Сергеевна Карташева

— сердце человека. Она растет среди тысяч листьев — слов. Многообразна в этом мире деятельность человека: когда он выражает свои заветные мысли словами, мы зовем это поэзией. Прислушаемся к пению соловья среди цветов или лягушки в воде — есть ли живое существо, лишенное песни?.. Поэзия существует с тех пор, как земля отделилась от неба»[5].

Яркость красок одежды, удивлявшая европейца в Бейруте или в Константинополе, блекнет по мере приближения к Стране восходящего солнца. И действительно, Мечников описал бесцветное однообразие окраски и покроя японской одежды: «Верх здешнего щегольства заключался в том, чтобы подобрать целую гамму из оттенков какого-то мутного, не то сероватого, не то рыжеватого цвета, напоминающего паутину». Все японцы, «от мала до велика, без различия пола, возраста и звания, были облачены в однообразные, как мундир, халаты, окрашенные всеми возможными мутными оттенками индигового цвета. На первый раз казалось, будто вся эта многолюдная толпа, мужчины и женщины, была одета в один и тот же больничный халат с классическими, непомерно широкими мешкообразными рукавами, заменяющими карманы».

Говоря о внешнем виде японцев, Мечников отмечал, что «японский тип пестрил в глазах богатством своих разновидностей». Всевозможные оттенки кожи: то темно-коричневый загар местных рыбаков, то вдруг такой яркий, медно-красный цвет, какой редко встречается у «краснокожих» Северной Америки, то неожиданная мертвенная бледность лица или кофейный цвет кожи японок, которые могли сравниться лишь с мулатками Панамы и Гаваны, — все это говорило, по мнению Мечникова, о смешении самых разнообразных рас. «Рядом с широким, почти четырехугольным лицом, с отвислыми ушами, приплюснутым носом и громадным ртом приятно поражали глаза изящный, утонченный овал многих, преимущественно женских, головок, напоминающих сухощавых ломбардских красавиц и мадонн Леонардо да Винчи, и тут же дородные крестьянки из лежащих на северо-востоке от Токио сравнительно диких округов представляли роскошь и дебелость упругих, красивых форм, которым могла бы позавидовать любая римская натурщица».

Мечников не согласен был с теми учеными, которые считали, что в национальном облике японского населения преобладали азиатские черты, принятые называть монгольскими или желтыми. Он однообразен, этот плосколицый, широкоскулый образ, тогда как «по-моему впечатлению, — пришел к выводу Мечников, — японский тип представляет гораздо более вариаций и колебаний, чем тип населения любой европейской страны, и одно это обстоятельство может служить уже достаточным ручательством за то, что нынешняя японская нация сложилась из различных племенных элементов».

«Не сангвиническое увлечение новизной, а сознательное стремление к новой, светлой и привольной жизни вдохновляло преобразователей этой страны, которые не падали ниц перед внезапно открывшеюся перед ними западной цивилизацией, не отказывались ввиду ее от всяких самобытных и национальных требований, а сознательно хотели усвоить несомненные преимущества этой цивилизации, сделать их своим национальным достоянием», — писал впоследствии Мечников в работе «Мейдзи. Эра просвещения Японии».

Вместе с тем он едко высмеивал подражательность японского правящего класса, наивную жадность молодого хищника, охотно идущего навстречу любым, самым авантюрным предложениям европейских мошенников. Достаточно вчерашнему вору отрекомендоваться министру какого-нибудь феодального князя специалистом по военным делам — и его ссужали деньгами для закупки оружия. Подобный «специалист», конечно, немедленно покидал пределы империи восходящего солнца. Но японцы, считавшие, что это обычные недоразумения на пути цивилизации, продолжали привлекать иностранцев на свою службу. Императорские чиновники, вежливо именовавшие европейцев «господами варварами», тем не менее были твердо убеждены, что «варвар» все умеет. Если европейский механик отказывался от незнакомой ему работы, то объяснялось это не тем, что он не умеет, а тем, что ему мало предложили жалованья.

Два года прожил Мечников в Японии. Покинул ее в 1876 году из-за заболевания хроническим малокровием и туберкулезом.

В Иокогаме на пристани провожали его японские друзья, коллеги по работе и очень много студентов русской школы, созданной в Токио. Неиссякаемый энтузиазм, с каким брался он за любое дело, давал основание предполагать, что Лев Ильич являлся не только одним из деятельных участников в организации русской школы, но и ее руководителем. Для работы в школе Мечников смог привлечь ряд преподавателей из Европы и Америки, среди которых было несколько профессоров, и «эта небольшая группа людей способствовала приобщению целой нации в сорок миллионов человек к европейской цивилизации». Так расценивал впоследствии деятельность этих ученых французский географ Элизе Реклю. За два года Япония стала для русского ученого близкой страной, давшей ему впервые за его жизнь интересную работу. Материально быт его наладился, но из-за болезни приходилось уезжать… Врачи посоветовали Льву Ильичу как можно скорее вернуться в Европу.

Мечников, однако, выбрал самый длинный, насыщенный новыми впечатлениями и новыми познаниями путь через Гавайские острова и Северную Америку.

В Гонолулу, столице независимого тогда Гавайского королевства, он задержался до прихода следующего парохода. За это время Мечников осмотрел город, сделал несколько зарисовок и съездил на самый большой остров архипелага — Гавайи. Остров, почти целиком занятый склонами четырех вулканов, произвел на русского путешественника неизгладимое впечатление. Его возили смотреть высочайшую точку на Тихом океане — вулкан Мауна-Кеа и к югу от него — Килауэа, всегда кипящий, едва ли не самый деятельный кратер в мире.

Гавайские острова, открытые в 1778 году знаменитым капитаном Куком, наладили торговлю с европейскими странами, с Америкой и Китаем и быстро развились. В Гонолулу работал водопровод, выходило несколько ежедневных газет на гавайском языке, были открыты банки, страховые общества. Хотя обучение в школах независимого королевства в то время велось на гавайском языке, население в основном говорило по-английски.

Много однообразных дней провел Мечников на пароходе, увозившем его через Тихий океан в Америку. Не теряя времени, он работал у себя в каюте над книгой о Японии. Несмотря на плохое самочувствие и мучавший его беспрерывный кашель, работа, как никогда, спорилась. За время пути Лев Ильич почти закончил книгу, начатую в Токио, и подобрал к ней рисунки, им самим выполненные.

В Сан-Франциско, почти не отдохнув с дороги, Мечников в тот же день сел на прямой поезд до Нью-Йорка. Линия Сан-Франциско―Нью-Йорк проходила вдоль Калифорнийской долины, пересекала невысокие отроги Сьерры-Невады и холмистое нагорье Большого Бассейна до Скалистых гор. Здесь поезд, натужно пыхтя, медленно полз вверх по таким крутым подъемам, что казалось, он вот-вот сорвется и упадет в тартарары… Однако он упрямо, много часов подряд продвигался, и нервное состояние пассажиров притуплялось, наступало сонное безразличие… Вдруг сон как рукой снимало. Оглушительно грохоча и раскачиваясь, вагоны подталкивали друг друга. Но спуску, как и подъему, приходил конец. Облегченно вздохнув, поезд останавливался в Тринидаде и простаивал обычно более часа, давая возможность передохнуть измученным пассажирам.

От Тринидада поезд весело бежал по ровной, почти безлесой Великой прерии,