Валтасар. Автобиография - Славомир Мрожек

В июле, когда я закончил второй класс, мы всей семьей отправились к маминому кузену Людвику в Камень, что в Жешувском воеводстве. Отец с нами не поехал. В связи с напряженной ситуацией он вынужден был остаться: почта и железная дорога получили особые распоряжения на случай мобилизации.

Это был замечательный июль, но тогда все месяцы были замечательные. Спустя много-много лет я спросил у кого-то, почему в детстве каждый месяц — замечательный, даже зимний, а потом — всё уже не так. И получил интересный ответ: «Очень просто: в детстве мать вселяет в тебя ощущение безопасности и тогда все месяцы кажутся безоблачными. Но позже, если у твоей матери появляются проблемы, все меняется».

Я подумал: действительно — с началом войны хорошая погода кончилась как бы навсегда. Только после ухода немцев снова распогодилось. Ненастье продолжалось, пока у взрослых хватало забот.

Вернемся в июль 1939 года. Мы с матерью, сестрой и чемоданами поехали на пролетке на Краковский вокзал. А потом поездом из Кракова — через Тарнув — в Жешув.

В Тарнуве мы, против ожидания, стояли очень долго. Кто-то взорвал на станции камеру хранения. В купе говорили, что это немецкие диверсанты[15]. Началась паника, почти истерика. В дорогу я прихватил «Похождения Синдбада-морехода», в виде комикса, и, понимая всю серьезность ситуации, читал эту книжку, одновременно прислушиваясь к сообщениям с перрона, где люди бегали взад-вперед и кричали. Я был порядочно этим обеспокоен, но не меньше меня волновали и приключения Синдбада-морехода — характерный пример раздвоенности моего сознания во время войны. Наконец поезд тронулся и мы продолжили путь.

Боженчин я знал с детства. В Камене же все было новым и непривычным. Там жил дядя Людвик — наш единственный родственник, которого можно было назвать богатым. У него была мельница, лесопилка, локомобиль[16], пруд, два дома и мотоцикл — все это за надежной оградой. Неженатый, он держал дома «гарем», состоявший из хорошеньких служанок. И вообще был не похож на остальных родичей. Никого не пилил, не читал морали, о своих делах не распространялся и в то же время не давил на других. Тогда я увидел его впервые, второй раз — во время войны, а третий — на каникулах в 1949 году, после окончания школы. Покойся с миром, «непохожий на всех родичей».

После войны я не раз читал воспоминания, в которых подчеркивалось, что лето 1939 года было каким-то особенным. Может быть, мрачная действительность долгой оккупации наложилась на то время, породив потом запоздалый эффект ностальгической тоски и грусти. Во всяком случае, мои воспоминания — в том же духе. Дядюшка подарил мне мою первую мелкокалиберку с кучей патронов и финку и предоставил в мое распоряжение пруд с лодкой, разрешив делать что душе угодно, с единственным условием — не опаздывать на завтрак, обед и ужин.

С помощью знакомых взрослые организовали поездку в Сталёву Волю, недавно основанную, где быстрыми темпами развивалась военная промышленность.

Война! Любимая игра! Все, что касалось войны, вооружения, касалось и Польши — могучей и непобедимой. Я был в эйфории. Мой лозунг звучал в унисон с национальным: «Не отдадим ни пяди!» — гордый ответ Гитлеру, который потребовал, чтобы Польша выделила ему нейтральный коридор между Германией и Восточной Пруссией. Во дворе мы хором выкрикивали: «…А немцы, как свиньи, заперты в Берлине», — и были уверены, что разобьем немцев в пух и прах.

Это — мы, дети. Ментальность же взрослых хотя и страдала инфантильностью по отношению к Гитлеру, но не настолько, чтобы вообще сбрасывать его со счетов. С давних времен война на нашей земле была божьим наказанием. Взрослые тревожились за будущее и, в частности, за нас. Решили вернуться в Боженчин, чтобы «на всякий случай быть всем вместе, семьей». Сработала вековая мудрость; в данном случае в семью включались и внуки, и взрослые, и дед вместе с неродной бабкой. Однако никто не знал, какова будет судьба народов, стран и отдельных людей. Время, когда всем все стало ясно, было уже не за горами.

Итак, мы вернулись в Боженчин. Я — тоскуя по свободе, которую оставил в Камене, и испытывая нарастающее возбуждение от необычности ситуации. Первого сентября я услышал, как мамина невестка, пробегая через сад, кричала: «Юлек! Война!»

Поначалу особых перемен мы не замечали. В небе, как и раньше, ни единого облачка, ночи проходили по-прежнему спокойно. Но было произнесено слово «война», и это принесло даже какое-то облегчение. Закончилась неясность, это слово, хотя и страшное, четко определило будущее.

Кто говорит «война», имеет в виду «армия», но таковой что-то не было видно — ни своей, ни вражеской. Вокруг — спокойно, в доме — тоже. На столе стоял приемник, и семья просиживала вокруг него часами. Уже не помню, ловил ли приемник заграницу. Скорее всего, нет. А жаль. Я бы тогда смог процитировать знаменитую речь Гитлера, которую транслировали прямо из Берлина. Зато полно было зашифрованных предостережений о немецких самолетах. Напрасно мы пытались поймать хоть какое-нибудь сообщение о том, что же происходит на самом деле.

Ближайшая радиостанция находилась в Кракове. Теперь уже известно, когда именно Краков попал в руки немцев, но тогда мы терялись в догадках и все больше беспокоились за его судьбу. Для нас война проходила только в эфире и время от времени прерывалась, когда мы прислушивались к самолетам. Навязчиво возникал вопрос: они или наши? Мы еще не знали, что польская авиация уже практически не существует, а немецкие самолеты летают вдоль шоссе и железнодорожных путей. Через несколько дней эта информация дошла до нас с ужасающей очевидностью.

Боженчин расположен в восьми километрах от железнодорожной станции Бядолины. Однажды в полдень мы услышали со стороны Бядолин гул невидимых самолетов и почти одновременно — отдаленные взрывы. Мы в деревне — все, кто мог, — смотрели в ту сторону. Через полчаса все стихло. Самые храбрые отправились на велосипедах в Бядолины.

Вернулись они потрясенные. Позже подобные зрелища уже не производили такого впечатления, но то был первый страшный сигнал войны. Немецкие истребители атаковали поезд с беженцами. Своими глазами наши соседи видели раненых и убитых, картина была ужасная.

Вскоре мы узнали, что все дороги в Польше забиты беженцами и немецкая авиация беспрепятственно их преследует. Дальнейшие сведения говорили о неописуемом хаосе, который творился вокруг. Вражеская тактика обходов и окружения усугубляла хаос. Семья собралась на совет — решать, что делать дальше.

Уже в Первую мировую войну беженцы стали нормальным явлением. Так уж в Польше повелось. «Сожженная земля» словно тешила душу военных стратегов. Моя семья была лишь одной из многих польских семей, согласно этой традиции поставленных перед выбором: бежать или оставаться. В самом начале Второй мировой войны мы еще не знали, что такое немецкая авиация. Впрочем, не знали об этом и польские вожди.