Заколдованные сказки - Ольга Раудина

Черные волосы, облепившие тело лентами водорослей, подсыхали, и вутăш хотя бы перестала трястись от холода. Не любила она надводный мир, холодно в нем. И люди злые.

Она точно помнила, что когда-то знала и добрых людей, но воспоминания эти затерялись в памяти, почти исчезли, растворились, когда она перешагнула из мира живых в подводное царство. С тех пор она не встречалась с людьми — до вчерашнего дня. А вчера повстречалась со злым человеком.

Человека звали Пуяном, так его друг окликнул, и до ужаса походил он на кого-то… кого вутăш знала прежде. И скулы эти узнавала, и брови хмурые, и улыбка скупая, как щербина лицо пересекала. Она помнила, что когда-то дорога ей была эта улыбка.

Засмотрелась, глупая, рот раскрыв, попыталась за былые человеческие воспоминания ухватиться — и позволила человеку подобраться слишком близко. Вмиг оказался на шее крест, отрезавший ей путь в серые воды родной реки.

Пуян забрал ее золотой гребень — все, что вутăш могла ему предложить в обмен на свободу, — и ушел, погрозив вернуться на следующий день, чтобы стребовать еще богатств, скрытых подводным народом. Не сдержал слово. Злой человек.

Вутăш и рада бы ему теперь что угодно отдать — да нечего. Не войти ей в воду, не принести ничего на откуп. По колено забрела в воду — и не пускает река дальше, словно о стену невидимую бьешься.

Оставалось лишь ждать человека и молиться шыв амăшĕ[3], чтобы тот, явившись на берег, уверился, что нечего больше взять с продрогшей, свернувшейся клубком нежити, и отпустил ту восвояси. Но человек все не шел. Вторые сутки на суше близились к концу, и вутăш теряла всякую надежду.

Она безучастно смотрела перед собой, пока небо затягивалось глухими серыми тучами, а последние лучи солнца отсвечивали на редких чешуйках на ее коже. Тоненькие полупрозрачные пластинки переливались, играли с цветом, как радуга в летний дождь. У вутăши их было совсем мало — недолго она еще прожила в подводном царстве, да и выбиралась частенько на берег, грелась под солнышком да черные пряди расчесывала. У старожилов же, тех, кто не желал выходить на сушу, вся кожа серебрилась чешуйками, словно все тело монистами покрыли.

Она никогда не хотела, чтобы вся ее кожа обратилась в чешую, как у юрких рыбешек, снующих под водой. Похоже, этому желанию суждено сбыться.

Вутăш поежилась в подступающей морозной тьме. Лето клонилось к концу, и ночи становились все холоднее. В подводном царстве холода не было: вода замерзала лишь там, где живые могут оказаться. А если нырнуть глубже… глубоко, глубже самой смерти — совсем мир другой, без холодного ветра.

И без подвывающих волков.

Вутăш заледенела: прошлой ночью беда миновала, но сейчас вой раздавался где-то совсем близко. Речной народ не ладил с волками — хищными тварями, частенько разрывавшими задержавшихся на берегу вутăшей на куски. Со злостью и отчаянием вутăш сжала ладонь с чуждым ей крестом на тонком льняном шнурке, повисшем, словно кандалы, на шее, — и отдернула руку, обжегшись. Забредут волки на берег — не спастись ей в воде.

Совсем не спастись.

В прилеске за спиной послышались шорох первой опавшей листвы и хруст ветки. Тишайшие звуки — человек бы не услышал. Спину холодил чужой хищный взгляд. Живой, но не человеческий. Нежить замерла. Авось пронесет. Авось не заметит.

Заметил: еще бы собаки Турă[4], коими слыли волки, не углядели на берегу реки нежить. Вутăш обернулась, уткнувшись ладонью в песок, с глупой надеждой лелея мысль, что острый слух ее обманул, что это все померещилось ей от холода и тоски.

Взгляд выцепил из тьмы силуэт хищника. Волк словно понял, что обнаружен, и уже не таясь выступил вперед, позволяя себя разглядеть. Чтобы последние воспоминания у вутăши поярче были, не иначе.

Тихий рык показался ей громче грозовых раскатов, вутăш оцепенела. Страх, такой жуткий и знакомый предсмертный ужас, заглушил все звуки, кроме тех, что исходили от волка — второй смерти ее.

Волк прыгнул — и вутăш в глупом порыве отвернулась, свернулась в клубок на песке, словно если она не смотрит на свою смерть, то и нет ее.

Боль впилась в плечо острыми клыками, оцарапала когтями спину. Душу бы вытрясла — коли была б.

Вутăш взвизгнула отчаянно, испуганно, так, что по гладкой воде тревожная волна прокатилась. Под потемневшей кромкой воды тянули к ней руки гребнями волны ее братья и сестры — вутăши.

Но на берег не спешили — боялись.

Свет — резкий и обжигающий — изрезал истоптанный песок вокруг на желто-чёрные осколки света и густых, как смоль, теней. Опалило теплом, слишком уютным для раздирающей на части боли.

«Огонь», — отрешенно проклюнулась мысль на краю сознания, но должного удивления, откуда же у волков огонь, не последовало. Вутăш тонула в слишком сильной жгучей боли, из которой взрастала ненависть.

Это из-за человека она сейчас оказалась на берегу. Это из-за человека она умирала дважды. И ей следовало поступать так же, как ее сестрицы.

Топить.

Она не топила — и теперь поплатится своей нежизнью.

Злая и болезненная израненная ненависть застилала глаза чернотой — и скоро в этой черноте ничего не стало.

* * *

Раны неведомым образом затянулись, хотя Атнер полагал, что девица уже не жилец. Чудом только можно выжить, когда тебе волки плечо в клочья порвали, и то, если ăрăмăç[5] поможет, обратится к добрым силам. Однако вот оно — чудо случилось и без мудреца-ворожея. Девица, укутанная в запасную рубаху, безвольной куклой лежала на лавке. Бледная, как утопленница, но вроде бы живая.

Черные волосы соскользнули с лавки и расстелились по полу. Длинные, ни у одной девицы в деревне Атнер таких не видел, да еще и со странным зеленоватым отливом на свет. Нагая и простоволосая, она явно попала в беду на берегу, когда заплутавший мельник выбрел на звук, и беда эта, похоже, началась еще до нападения волка.

Хищника Атнер еле прогнал, отпугнул подожженной на манер факела корягой, а раненую девицу донес до мельницы. Думал, придется наутро попросить кого-то из соседей присмотреть за искусанной волками, а самому метнуться в соседнюю деревню позвать ăрăмăçа, но обошлось. Рассвело, и о рваных ранах Атнеру напоминали только багровые разводы на его рубахе. Кровь впиталась в гладь вышивки, запятнала солнышки-обереги, а на бледной коже спины и плеч у девицы не осталось ни следа.